— Да, это я слышал… на уроке чешского. Когда мы разбирали одно стихотворение из «Букета»… Но уже потом… Я был как раз на печке.
— А знаете, какое это было стихотворение из «Букета»?
— «Свадебные рубашки».
— «Свадебные рубашки», — кивнул пан за столиком и улыбнулся, — хорошо. А в другом месте… в другом месте выражение «без души» вы не слышали?
— Не могу вспомнить.
— Действительно, не вспоминаете… — спросил он.
— Не помню.
— Seelenlos, по-немецки?..
..................................
— Хорошо. Не казался ли вам тот, с черепом, будто бы был без души? Будто не имел души?
— Пожалуй, да. Был грубый и жестокий. Твердый и холодный.
— И этим походил на отца?.. Вы ведь говорили, что он чем-то все-таки был похож на отца… Но этим он так же мог доходить и на Грона, не так ли?
..................................
— Послушайте, — сказал он через минуту снова, — нет ли у вас ощущения, что вы когда-то слышали о ком-то, кто ни живой, ни мертвый, знаете, такой…
— Да, — кивнул я, — тоже в «Свадебных рубашках».
— Хорошо, — кивнул он. — А сравнивали вы того человека с волком? Потемневшие глаза, необыкновенно красные губы и большие клыки, и вы сказали, что он был как бы без души. Выглядел ли он, как кто-то, кто ни живой, ни мертвый?
..................................
— Хорошо. А не знаете, почему у него большие клыки и от чего красные губы? Вы говорите, от красного вина. Почему именно от красного? Почему, например, не от белого?
..................................
— Вы говорили, что иногда вы чувствовали какую-то тоску, словно у вас что-то сжималось, давило. В себе или на себе?
— В себе.
— А на себе, никогда? На ногах, на животе. На груди… — продолжал он спрашивать. — Никогда вы не чувствовали какое-нибудь давление? Или на шее?
..................................
— У вас нет ощущения, что вам когда-то поранили шею?
..................................
— Что у вас немного болело или жгло…
— Когда у меня был грипп, — воскликнул я.
— Ангина, — улыбнулся он, — но это было в горле, а не на шее. На шее… У вас никогда не было ощущения, что вы чувствуете какое-то жжение, ранение, укол?.. Спереди, по бокам?
И тут я заметил, что на стене у окна висит какая-то средневековая картинка.
— Еще вопрос, — сказал пан за белым столиком, — Но ответьте на него так же правдиво. Хорошо? — И когда я кивнул, он сказал: — Было ли у вас когда-нибудь ощущение, связанное с разными предметами, которые вы видели или о которых слышали… что против этого ощущения есть какая-то защита? Какая-то защита, которая скрыта, например, в природе или в каких-нибудь кореньях или овощах…
— Да. В чесноке, — сказал я.
— Чеснок. И цветы чеснока?
— Да.
— А против чего защита? — Пан за столиком вдруг улыбнулся и встал. — Против чего? Против чего, собственно? — улыбнулся он.— О чем вы собственно, говорите?
Внезапно по мне пробежал страшный жар.
Вдруг я будто бы понял, что мне приписываются какие-то мысли и представления, которых у меня в жизни никогда не было.
Меня охватило страшное смятение и ужас, ужас и страх, и я невольно схватился за шею…
Но за минуту перед тем, как этот ужас и страх отпустили меня и я упал на пол, я успел расслышать, что кому-то, кого, наверное, тут прежде не было или все это время он скрывался, сказали:
— Вот видите!.. Но это ничего, это хорошо. Весь мир вокруг, тот окружающий мир гораздо хуже, посмотрите. — И он показал на окно.
..................................
Я лежал на опушке леса в траве, вдалеке видна деревня, а за ней на холме — кладбище, а по дороге, идущей от деревни, ко мне медленно-премедленно движется какой-то человек. Из этой дали мне казалось, что он оборванный, обтрепанный, на нем старые запыленным башмаки, и лицо его бледное и худое. Я немного приподнялся, трава была холодная и мокрая, я окоченел от холода, но мне было все равно. Все то, что я пережил, видел, слышал… имело ли это вообще какой-нибудь смысл? Какую-нибудь цену? Для чего вообще это было? Оказывается, было совсем немного счастливых и светлых минут, которые имели цену, смысл: Вилем Брахтл, Илона Лани, Мойша Катц, Артур Якобсон, было… Но было только несколько маленьких минут, капель в огромном, бесконечном, окаменевшем холодном море — ничего больше.
Я должен был быть мертв, но все же я живу на свете, я должен был быть живым, думал я, и все же для мира и жизни я мертв. Если бы я не должен был быть живым, думал я, кто мог ко мне еще прийти и говорить со мной? Если бы я не должен быть мертв, кто бы мог прийти ко мне на могилу и зажечь там свечки? Этот человек от деревни приближался ко мне, и я видел, что у него не порванный пиджак, не запыленные башмаки и не бледное лицо, потому что рядом с ним шагал огромный пес, четвероногий друг, и это местный органист. Когда он подошел ближе, над нами начал опускаться черно-белый туман, и я видел, что это не органист, а пастух с собакой и прутом в руках, а за ним идет огромное стадо овец. Когда он подошел к опушке и остановился передо мной, то я увидел, что это не пастух с собакой, а молодой Шкаба, который теперь живет с родителями в избушке возле леса, у него в руке прут, а за ним идет стадо белых лебедей. Тут подул ветер, лебеди расправили крылья, побежали к нам, и в ветвях деревьев раздались темные звуки. Но это был обман и мираж. Это не были темные звуки, это пели ветви и деревья, как они поют испокон века, когда дует ветер, и будут петь вечно.