— В империю!
А Руженка вцепилась в раму и закричала:
— В коричневый ад!
И в ту минуту, как только они закричали, случилась невероятная вещь. Руженка и Гини, хотя обычно они не разговаривают, дружно вытаращили глаза на противоположный тротуар, приблизительно на то место, где находится лавка Коцоурковой. Там появились две фигуры в прорезиненных плащах: одна поменьше, почти мальчишечья, вроде Гини, другая побольше, вроде женская, как Руженка. Руженка всплеснула руками, а Гини сказал:
— С этой минуты перед нашим домом будет ходить патруль и нас сторожить…
Так и было. Так было всегда, когда отец вдруг уезжал на десять дней в империю, в коричневый ад. Патрулировали нас и сторожили. Патрулировали и сторожили весь наш дом. Вроде бы для того, чтобы к нам, пока нет отца, не проникла ни одна живая душа… Так вот Руженка и Гини дружно уставились на тех, в плащах, у лавки Коцоурковой — на того, который был вроде мальчик, и на того, который был похож на женщину. Но пока они глазели, у нас за спиной тихо открылась дверь и чужой незнакомый человек в новом костюме, с налитыми кровью глазами, необыкновенно красными губами и белыми блестящими зубами вошел в комнату. Ему пришлось уйти отсюда, когда появился отец, а мы впопыхах этого даже не заметили. А теперь, когда отец уехал, незнакомец вернулся. Конечно, он чувствовал себя как дома, закурил сигарету, подошел к окну и через наши головы со смешком посмотрел на тех двоих, которые должны были патрулировать перед нашим домом и сторожить нас, чтобы к нам не проникла ни одна живая душа… Потом буря утихла.
Крыши на домах были целы, и деревья тоже, на земле не было убитых птиц, только на тротуарах стояли лужи и растекалась грязь, некоторые антенны на крыше соседнего дома покосились, но только один электрический провод оказался сорванным. Напротив открылась дверь зеленной лавки, и Коцоуркова высунула руку — хотела выяснить, не идет ли дождь, потом из лавки вышла маленькая, будто нарисованная девушка. Она поглядела на наши окна, помахала рукой и исчезла за углом. Мама, Руженка и Гини вообще не обратили на нее внимания. Мама смотрела на Гини и молчала. Руженка глядела на оконную раму и сказала, что раз уж так случилось, то она все мясо готовить не будет.
— Оставлю кусок на завтра, — добавила она, — небось не испортится. Суслик его получает с бойни.
Гини сказал:
— И что это мы все время глядим в окно?..
Я тогда отвернулся от окна и увидел, что медведь на диване и танцовщица в стеклянной горке уже успокоились, только бабушка в золотой раме как-то странно глядит вперед, как будто не верит собственным глазам, качает головой, и бриллиант в ее ухе качается. Незнакомый мужчина в новом черном костюме все еще стоял у нас за спиной, стряхивал пепел на ковер и с усмешкой глядел через наши головы на тех двоих в плащах на противоположном тротуаре. Потом посмотрел на мою книжку с картинками, потом на карту Европы, которую бросил Гини, а потом сел в кресло к круглому столику.
И там, в черном полумраке, держа сигарету во рту, посмотрел в рюмку, не осталось ли там капли ликера…
Мы ужинали.
Ужинали рядом, в столовой.
Мама сидела на главном месте, на ее шее блестела нитка жемчуга, сидела прямо, но казалась замкнутой и усталой, смотрела на скатерть, как будто не видела ничего, кроме бесконечной снежно-белой скатерти. На столе стоял старый русский подсвечник, который обычно зажигали под портретом венской бабушки, в день ее рождения. Сейчас на подсвечнике отражались маленькие желтые огоньки, а над ним, в центре потолка, висела потухшая хрустальная люстра. Мать смотрела на скатерть, на подсвечник, а на бабушку, которая что-то говорила в соседней комнате медведю и танцовщице, не обращала никакого внимания. Не обращала внимания, наверное, потому, что бабушка говорила о самых обыкновенных вещах — что на карте Европы, которую делал Гини, ничего нельзя рассмотреть, такая темнота в комнате… Гини был такой же молчаливый, как и мама, только он не смотрел на белую скатерть. Он притворялся, что глядит на синий мейсенский узор на дне тарелки, он тоже не обращал внимания на бабушку, медведя и танцовщицу, которые говорили о самых обычных вещах — о том, что в комнате темно и ничего не видно на карте. Я сказал:
— Гини, разве ты не слышишь? В соседней комнате темно и твою карту не видно.