Неожиданно я ощутил, что отрываюсь от земли и лечу вверх к анютиным глазкам и гераням, к горшочкам под крышей. Я решил, что это местный доктор, который иногда приходил к нам и вот так подбрасывал меня к потолку. Но потом я разглядел, что это не доктор. Это был человек в английском костюме, он смеялся. Это был тот самый сын здешнего мясника…
Он поставил меня на землю, поклонился и назвал свое имя. У него был элегантный чемоданчик и еще большой чемодан. Ни страшной шляпы, ни совы не было.
Когда мы уходили с платформы, я окинул взглядом всех оставшихся. Где-то за ними мелькнуло невыразительное и неопределенное, затянутое туманом лицо с курчавыми, как шерсть у барана, волосами, с продавленным глобусом под мышкой, я даже губу прикусил… Около бачка летали куры, их отчаянно гонял кот, а та бабка в платке лежала в обмороке, ей брызгали в лицо водой… Когда же мы сели в бричку, стоявшую около вокзала с кучером Шкабой, первый вопрос, который я задал, был об упавшем доме в Праге. Только Руженке было уж все равно. Она боялась, чтобы я не стал распространяться о здешнем мяснике. Она не хотела ничего другого, только чтобы мы как можно скорей проехали кусок дороги через аллею и оказались дома. Забыла и о своей желтой шляпке с фиалками и только возле дома отругала меня что я вел себя не так, как бы ей хотелось.
Когда бричка остановилась возле нашего деревенского дома и мы вышли, из-за угла вынырнул какой-то нищий, которого раньше мы здесь никогда не видели. На нем был разорванный пиджак, а на ногах старые, невероятно запыленные башмаки, как будто он пришел сюда бог весть из какой дали. Лоб его закрывали страшно курчавые, как шерсть у барана, волосы, лицо было бледное, какое бывает от постоянного недоедания, глаза налитые кровью, а рот открыт от удивления. Он молча подошел к нам и протянул холодную трясущуюся руку… Пан учитель вынул из кармана деньги и дал ему. Руженка суетливо шарила в сумочке, но, пока она вытаскивала портмоне, нищий посмотрел на наше крыльцо, усмехнулся и исчез…
Потом у меня мелькнуло в голове что-то такое, о чем я по пути с вокзала забыл, а теперь опять вспомнил: зеркало вокзального буфета с рекламой шоколада, и в этом зеркале вдруг стало что-то появляться.
— Господи, — воскликнул я, — ведь в этом зеркале был я!.. — А потом отец, мать, дядя, Руженка, пан учитель, который только что приехал, даже тарелка, все как живое, как настоящее, и я все это вижу! Вижу, думал я, ну так что, тогда смотри хорошенько…
Изо дня в день я видел пана учителя, как он учит меня читать, писать и считать. В деревне он учил меня биологии прямо на траве, на опушке леса около старой избушки, поросшей мхом, на дверях которой висел замок, в окнах была паутина, и похожа она была на избушку колдуньи Арапки. О животных он мне рассказывал чуть подальше, на краю старого темного запущенного загона для фазанов, похожего на убежище Привидений, на заколдованный лес, хотя загон просто-напросто принадлежал какому-то таинственному вельможе, которого никто в деревне не знал. Правда, потом загон купила мама и, значит, теперь он принадлежит нам. В лесу, напоминающем Королевство Зеленого духа, где пахло мхом и стояла триангуляционная вышка, учитель мне рассказывал об этой вышке, о заповеднике, о Валтицах и Вранове, о нашем крае, стране, Европе, о других частях света, потом переходил к земному шару и, наконец, к Луне, Солнцу, космосу, но, чтобы туда попасть, нужно было ехать три года — такая страшная даль. В саду около дома, где растут деревья и декоративные кустарники, а за ними сорняки, как в пустыне тигра Костршала, он учил меня рисовать, а иногда на дворе, поближе к воротам. Он научил меня и играть в мяч и плавать, а в темном зале, где в каменном полу был бассейн с водой, где возвышались три белые колонны у бокового входа, который я представлял себе входом в пещеру жабы Просительницы, он научил меня прыгать через веревочку. Закону божию и музыке он меня не учил.