Стихотворения
* * *
1
Декабрь по Фаренгейту. Леденеетлес. Сосед спешит за пивомв угловой. Вернее, в супермаркет.Головой я понимаю путаность момента.Закрыв глаза, все тридцать лет я вижу,как в медленном повторе на экране,в последнюю минуту, угловой.
Пора расслабиться. Подумать:будь что будет, писать хайку.Так наворочено всего, что не понять —никто не виноват. Судьбав одно касание живёт с другой,потом летит. Лишь изредка,когда будильник будит,из сна плывут прозрачные слова.
Вернее, даже не слова, а следвоздушный, словно в небесверхзвуковое дежавю.А ночью некому сказать: мне душно.Накрыться с головой и слушать.Я знаю сам: жалею, не зову.Так оказалось, что опустошеньенесимметрично по своей природе.Как зов без отзыва, как смертьбез отраженья, враждебноесгущенье одиночества, опущенногов быт, как в натюрморт,вернее, в этот стих о возвращенье:
2
«Паденье. Замороженный рассвет.Движенье, остановленное в фильме.В разреженном пространстве – струнный свет,застывший на завесе пыли.
Пыль памяти. Июня бормотанье,что худшее в разлуке – возвращеньек тому, что не случится, потому,что не сбылось, но продолжаетжить воспоминаньем.
Забытое осело слоем пыли.Лишь отголоски запаха сиренида в зеркалах мелькающие тенидавно пропавших лиц.На тёмных полках книгивидят сны о лесе.Ты изредка дотянешься до них,оставив пустоту в качающемся кресле.В тот час виднa слюда прозрачных лун,оттенки покаянья в сонных окнах.Пробравшись сквозь окрестные сады,прошелестев в пустом закрытом доме,где по углам воспоминанья глохнут,ты видишь прошлого безлиственные купы.
Орешник свет струитна изумрудный купол,висящий меж прудом и старою скамьёй,где ты порой сидел устало.
Дождь напевает песню птиц,ту, что давно молчаньем стала».
3
Я это знал десятого апреля,взойдя на хладный трап «Аэрофлота».Я думал, что мне больше не видатьеё лесов, полей и рек мазутных, её озёрглухопохмельных утром,где самый крепкий в мире коли-титр.
Я думал, может быть, я и сойдуна лётное обугленное полетуристом в ярко-клетчатых штанах —обычный идиот-американец.И перепутав Третьяковку с Русским,и побродив по набережной Мойки,родных могил, конечно, не найду.
Пройду по Пироговке, упадуна тот асфальт, где мы в футбол играли.Теперь там мрачный Фрейда институту той пельменной, где психоанализпрактиковали мы на девках наших.Они, крутя динамо, не давали, не понимая,что нас лучше нет.
Теперь, три с половиной жизни после,сижу в кафе на ряженом Арбате,и слушаю Охотный звукоряд,и думаю: зачем я здесь сижу?
Я знал: это ошибка – возвращатьсяк засохшим сотам восковой фигурой,храня в глазах потусторонний дым.А подойдёшь поближе – он густеети, постепенно превращаясь в слепок,становится глазницами у сфинкса,что навсегда притягивают взгляд.
Наверное, долги за детство платят,в который раз бессмертно выходяв московское заснеженное поле,и каждый раз на сквере превращаясьв седого купидона-пионера(с комком у бледно-гипсового горла),сжимающего вместо горна лук.
Я ждал тебя в условленном метро(что означало разрушенье дома)под циферблатом с ликом Фаренгейта,навечно перепутав города.О, только бы дождаться, ждать до лета,чтобы потом нам вместе затерятьсяхоть в Аризоне, в Юте, навсегда.
Но поздно, холодно. Да и рукой податьдо той зимы: декабрь по Фаренгейту,озноб по Цельсию, заботы по-английски,советы доброхотов – лепет детский,а в снах – чудесных слов не разобрать.
* * *
Услышав голос тихий и глухой,остановлюсь с протянутой рукой,сжимая прошлогоднюю газету.Снег падает по направленью к летуи замирает где-то за рекой.