Псы у бездонной лужитерзают бессмертную кошку.Прогулка становится драмой,крестным путём к киоску.Вечна тоска уезда.Холодновато, гулко.Отсвет Москвы за лесомот нас уплывает утром.
* * *
Летопись вздоха —глухой разговор:вяжется незаметный узор,зреет неизмеримое зренье.Мягко шуршит оседающий кров.Спящею кошкой прошлое дышит.Если прислушаешься – услышишьтихий янтарь застывающих слов.
* * *
Телефонный звонок из зиянья забвенья,где всё по-прежнему: трубка, чёрно-белое фото, обрезки ногтей,недочитанных книг вереница театром теней.Те же стены, с другими обоями, —обман зренья и света.Номера на обоях – коридорная азбука детства,чужого ремонта жирный розовый след.Блики лампы, гранит пресс-папье,твой бессмертный янтарь, Грин и Диккенс на полке,и кастрюля укутана в клетчатый плед.Я из школы пришёл, левая ноет рука —потерялась перчатка. В конце имени скачет «й».Зазвонил телефон – но и звук превращается в лёд.
Фото
Пейзаж живёт на дне пейзажа.Как ожидание – внутри.Ты точно ларчик отвори.Оттуда вылетает дваждыих отражением в окневдруг увеличенная в трираза – птичка, как надежда,(на дне мерцающем Куинджи)запечатлённая внутри.
Подводное плавание
Я значительно усовершенствовал техникуи научился нырять глубже.Теперь я могу достигать днаи проводить больше временис его обитателями.Я чувствую рассеянные холодные прикосновениябеспозвоночных. Большие рыбымедленно подплывают и заглядывают мне в глаза.Мне страшно и подумать,что там, за этим взглядом.Кончается кислород,и мне становится одиноко.Солнечные лучи растворяютсяв водных сумерках, и только донный натюрморт:раздавленная пивная банка,использованный презерватив,стреляная гильза —напоминают мне о доме.Я отталкиваюсь и плыву наверх,возвращаясь в сон.
* * *
Брожу по местам преступленияи, как Ходасевич, дышу:свободно, весенне-осенне.И как сумасшедший всё жду,что что-нибудь да случится.Летящая, словно взор,случайно-прекрасная птицапрокаркает свой приговор —до боли знакомого неба.Объявит, и я побредуот мест, где любили, налево,к заливу, к закатному льду.
* * *
Дальнее дыхание весны,облака невидимый полёт.Ночью электронный лёт звездыищет свой эфирный антипод.
И пока молчанье долготыотражает падающий снег,площади полночные пусты:треск реле да блеск ночных планет.
Некогда в воронежских лесахя один лежал – гуд проводовв нищем поле говорил судьбой.В сумрачных низинах таял страх.
И теперь, когда седой глаголвыдаёт, как шубы, реквизит,воздух, пролетевший дальний луг,тихо из отверстия сквозит.
Бессловесен мертвенный экран.Отсветы мерцают стороной.Но, как довоенная, с утра —сукровица снежная весной.
Селище-уголь
Селище-Уголь – это городок,верней, посёлок городского типа.Как все они – глухая слободаили курган надежды пятилеток.Урочище когтистое в лесах,торжок среди речных маршрутов,отрезанный от мира на треть года.
С тридцатых – корпуса в три этажа,уборная на всех без переборок,остатки толя, жесть и остов псау края мокрой известковой ямы.Прилавки рынка, выцветший кумачфабрично-слободского изолятав дремучем логове калининских лесов.Там с бабушкой и дедом я провёлсвоё восьмое памятное лето —рождённый недалёко чужеземецсреди туземных северных племён.
Как хорошо, спокойно и беспечно,поужинав втроём картошкой с луком,спуститься тихо одному к рекеи молотком рубить в карьере мелкомподатливый, слоистый известняк.
Закат ложился в берендеев лес,погасшая река дышала с намиальвеолами тысячи озёр,не ведая начала и конца.Мой дед сидел у керосинки в кухне,глядел в закат и был смиренен,а впрочем, что тогда им оставалось? —трофейный подстаканник, Киплинг, трубка.
Вокруг была вода, плотина, рыба,уже почти безжизненная шахта,здравпункт, контора в церкви и кино,откуда рокот «Сталинградской битвы»,по воскресеньям сотрясавший воздух,бесшумно падал на надречный холм,