на дот, где надпись «RAUCHEN VERBOTEN»[1]предупреждала белок и вальдшнепови лешего, оглохшего от шумавремени, что в секторе КZзапрещено дышать эрзацным дымом.
Мы собирали ягоды, грибывнутри кругов смертельной обороны,и топь доисторического лесахранила сталь всех сверхурочных смен.
Мне снился мост с разрывами и дымом,и дед мой, окружённый в сером домена дальнем берегу, и бабушка зовёт,и он дошёл до нас и просит чаю.Мы снова были вместе, и теперья знаю: всё уже неважно.А прожитое после – отвлеченьеот главного: сидения на кухнев чудесном ожиданье у окна —когда закат зажжёт через минутупрохладную чернеющую бездну.
Ещё я помню наш отъезд, рабочиху бора в ожидании трёхтонки.До станции примерно три часа.В последний раз я видел эту водучешуйчатых озёр и в тёмном небетекучий конус дальних диких уток,ушедших безвозвратно тенью судебв бездонное отверстие луны.
* * *
Л. Г.
Бытиё – тихий люкс нежилого отелянад скелетом вокзала.Долгий транзит у голландской, индейской реки.То, что сегодня не досказала, долетит —продолженьем руки,указаньем на временный выходиз безумья, квадратного ночью.Я вот всё думал, что это лишь выдох.А это – жизнь, как и есть она, впрочем,где всё по крошкам: табак, хлеб и мелочь —на безличной поверхности быта.Как ни прикидывай – не получилось.
Но выясняется: ты не убита.Ты лежишь на краю тёплой бездны,названной – одиночеством ночью.Или покоем? Судить бесполезно.Каждый себя доживает заочно.Так вот и я; оживая помалу,впрок берегу затвердевшую данность.Мёртво губами шепчу все условияи прижимаю к себе одеяло.
Прогулка по родному городу
Я засыпал под угасанье гимна,когда окно в глубоководном, зимнем,начертанном свеченье фонарятонуло в завихренье февраля,и за Кольцом остывшая зарянедвижимо плыла в вокзальном дыме.
У трёх вокзалов, у трамвайных линийкоростой покрывал чернильный инейу тени Косарева грудь и козырёк,лахудру пьяную и Ленина висок,суконного прохожего мешок,транзитного, из Харькова в Калинин.
Свечение вечерних позолот,усталого стройбата дальний мат.Шальной таксист под мёртвым светофором.В его кабине фауна и флора,бычки и водка для ночного спора.Час ночи. Перекрытый переход.
Охряный ряд казарменно – петровский:Лефортово, Девичье, Склифософский,на Сухаревской в будке – постовой,внизу под ним алкаш на мостовойс профузным матом, с болью грыжевойв снегу солёном ждёт транспортировкив кишащий сумрак городских больниц.Травмпункт, барокко, в голубях карниз,сортир прокуренный с обрывками «Вечерки»,где в душегубке хлорного угарасукровица ночного разговора,под гаснущие вопли рожениц.
Гниющее нутро больших палат,безжизненный анабиозный сад,сугроб, прожжённый щелочным раствором,забросанный карбидом, беломором,у бани столб синеющего парависит, не в силах тронуться в полёт.
Торжественная морга тишина!Соль, сахар, яйца, спирт, чаёк. Лунавзирает тускло в стрельчатость часовни,и бой часов застыл старинно-ровный.Здесь, в вековой листве, у самой кромкиложится тихо благодать на нас
с прозектором, бессмертным диагностом,лелеющим на цинковом подносестаринную кунсткамеру хвороб:испанка, шанкр, скрофула, аортшагреневость, рахит, сап, гумма, зоби мягкие, слоящиеся кости.Потом вдоль Самотёки в донных трубах:Цветной бульвар, палатка «Субпродукты»,по Сретенке – кинотеатр «Уран»,«Комиссионный», над Донским тяжёлый дым,трамвай, ломбард, тюрьма, «Узбекистан».Прогульщика божественное утро.
Квадратная кирпичность старых школ.Сардельки, горн, фамилии на «Л»,и тригонометрическая пытка,гипотенуза, катет, тёмным утромсухие пальцы логики событий,бессмысленно ломающие мел.
Ступеньки, уголь, школьный задний двор,сыр «Новость», «Старка», лето, комсомол,кусты, где отметелили Косогои где сломали целку Карасёвой,площадка с сеткой, где я как-то слевазабил через просвет свой лучший гол.
Бездомный свет заброшенных квартир.Давно закрылась медленная дверь,ведущая в страну зеркал разбитых.Старуха с неводом, старик с её корытом.Всё пусто, гулко, настежь всё открытопод выцветшим плакатом «Миру – Мир!»