* * *
Мне хотелось узнать, почём треска,и хотелось узнать, почему тоска.А в ушах гудит: «Говорит Москва,и в судьбе твоей не видать ни зги».Так в тумане невидим нам мыс Трески.
Мне хотелось узнать, почём коньяк,а внутренний голос говорит: «Мудак,пей коньяк, водяру ли, “Абсолют”вечерами, по барам ли, поутру —всё равно превратишься потом в золу».
Я ему отвечаю: «Ты сам мудак,рыбой в небе летит судьба!И я знаю, что выхода не найти,так хоть с другом выпить нам по путии, простившись, надеть пальто и уйти».
«Не уйдёшь далеко через редкий лес,где начало, там тебе и конец.Так нечистая сила ведёт в лесу,словно нас по Садовому по кольцу,и под рёбра толкает носатый бес».
Там, я вижу, повсюду горят огни,по сугробам текут голубые днии вдали, у палатки, стоит она.И мы с ней остаёмся совсем одни,то есть я один и она одна.
* * *
На чужом полуострове сердце спокойнее дышит.Там лежишь, как на дне, и себя только слышишь.День проходит, как пасынок ночи,как боль по погоде.Ты приходишь, стоишь, словно звук Пастернакана мёрзлом пороге.
Не понять, не остыть, нe оставить:откуда всё это берётся?Это сердце, напившись прибоя, медлительно бьётся.
Память вьётся плющом по чужому фронтону,по фронтону голландско-кирпичного дома,тщетно в мире ища очертания дома.
Слышен шорох плавней Каролины,дыханье прибоя.Постоишь на пороге и сновасливаешься с морем.
С морем в зоне воронки,опасно напрягшeйся ливнем.Ожиданье напрасно, но жизнь —oжиданье, и в нёмнарастает загадочный гуд,как в детской трубе водосточной.Так прощаются с детством всю жизнь.Но и это – заочно.
Сентябрь в Нью-Йорке
Опадают пепельные лицаoсенью в Нью-Йорке.Асбестовое солнце не гаснетни днём, ни ночью.Многоглазая рыба на суше —взорванный остров.Крыш чешуязарастает цветами.В гуде сирен —безответное небо.Сумерек астма —в аспидном кратере порта.Люди бредут на пожар.Рыбы плывут – где поглубже.Парки пусты на рассвете,и только колеблемо ветромнежное полепроросших под утро сердец.
Шереметьево
Так широка страна моя родная,что залегла тревога в сердце мглистом,транзитна, многолика и легка.Тверская вспыхивает и погасает,такая разная – военная, морская —и истекает в мёрзлые поля.Там, где скелет немецкого мотоциклисталежит, как экспонат ВДНХ.
За ним молчит ничейная земля,в аэродромной гари светят бары,печальных сёл огни, КамАЗов фары,плывущие по грани февраля,туда, где нас уж нет.
И слава Богу. Пройдя рентген,я выпью на дорогус британским бизнесменом молодым.В последний раз взгляну на вечный дымнагого пограничного пейзажа,где к чёрно-белой утренней гуаширассвет уже подмешивает синь.
Дачное
Давай пройдёмся по садам надеждыЕлены, Ольги. Там, где были прежде.Туда, где ждёт в траве велосипед.Где даже тени тянутся на свет,опережая ветви.
Где за малиной потный огородсам по себе загадочно растёт.Забытый мяч подслушивает сонно,как кто-то там топочет воспалённов смородине: Лариса не даёт.
Где рыжий кот на жертвенную клумбунесёт души мышиной бренный прахпо вороху газет у гамакаи чуткой лапой трогает слегкав газетной рамке Патриса Лумумбу.
Плывёт с небес похолодевший свет,предметам на лету давая форму.Электропоезд тянется в Москву,тревожа паутину и листвуосины праздной у пустой платформы.
Овощная база
Гниль овощехранилищ. Грузовикна чёрном льду нетронутой дороги.Солдат у крана просит закурить,недавно рассвело.
Kомки ворон последнего призывазастыли на провисших проводах.Зима стоит на мёртвом поле в простом платкесреди кочнов капусты.
Две колеи (в одной из них ботинок)ведут на свалку, в глинистый овраг.Вдоль длинного бетонного заборамеридиан электропередач гудит бездонно.
Пар изо рта пролитым молокомвверх утекает, в полое пространство.Ноябрь.
В аптеку
Умирал сосед по дому:м. рождения – Даугавпилс,г. рождения – четвертый.Посылать за смертью «скорую»!Я бегу в аптеку – вниз.
~ 9 ~