— Вот оно что… — не поверил своим глазам Гермес. — Значит, ты и есть знаменитый Сизиф?! Слава о подвигах Сизифа давно достигла Олимпа, только… только никто не предполагал, что он и ты — одно лицо… Прости!
— Прощаю, — милостиво кивнул Сизиф.
— И повезло же мне — с самим Сизифом познакомился! Дай хоть потрогать твои бицепсы. Ого! Поскорее полечу назад, сообщу небожителям потрясающую сенсацию. Олимп с ума сойдет!
Раскрасневшийся, возбужденный Гермес поправил крылышки на пятках и, как ласточка, заскользил по воздуху. Сизиф проводил глазами его развевающийся плащ и спустился к своему камню. Ласково, словно доброго верного коня, огладил его.
— Ну вот, — шепнул, — слава о нас уже бродит по резиденциям богов… Увидишь, в один прекрасный день они явятся сюда поглазеть, как мы берем очередную высоту… И у нас будет что им показать, не правда ли?
Однако пережитое потрясение улеглось не сразу. Прежде чем отправиться спать, Сизиф вкатил камень в пещеру: мало ли что может прийти в голову этим завистливым олимпийцам? Возьмут да и стибрят потихоньку камешек, когда Гермес сообщит им, какой славой и неодолимой силой наделил он Сизифа. Или сровняют с землей гору, чтобы некуда было его вкатывать… Сизифа даже пот прошиб. Эх, боги, боги, хлестали бы вы свой нектар да заботились о своих привилегиях и славе, а его оставили бы в покое, не мешали брать вершину за вершиной… А если, тут Сизиф мятежно сжал кулаки, если они начнут мешать, тогда он не посмотрит на то, что они небожители… пусть ему будет хуже, но и им несладко придется…
Лишь под утро, обняв одной рукой камень, Сизиф наконец забылся живительным сном, чтобы, поднявшись, вновь вступить в нескончаемое единоборство с гранитной глыбой…
Наверно, привиделось ему что-то приятное, потому что он блаженно улыбался во сне. И не видел, не мог видеть, как боги, приоткрыв своды царства теней, смотрят на него со своих олимпийских высот, смотрят, как на неразумное дитя, заснувшее с игрушкой в руке, и тоже улыбаются — только с иронией и бесконечно довольные собой.
СЕМЬ ИСПОВЕДЕЙ ПИГМАЛИОНА
Сегодня, о Афродита, я подарил Галатее резец, тот самый, которым изваял ее из слоновой кости. При этом я рассказал ей, сколько терпения, труда и любви пришлось затратить, чтобы извлечь из бесчувственной кости каждую черточку ее лица, каждую линию тела, каждое мгновение застывшего движения, всю ее — дочь морской нимфы. Рассказал, как вскакивал по ночам и босиком бежал в мастерскую, чтобы новым прикосновением резца сделать совершеннее то, что, казалось, и без того было уже совершенным. Как, высекая ее губы, целовал их в поисках самого очаровательного изгиба, как ласкал плечи, чтобы они словно выныривали из морской пены, как согревал ладонями нежные ушки, чью удивительную форму заимствовал у затейливых раковин. И лишь тогда, сказал я ей, своей Галатее, лишь тогда, когда почувствовал, что образ ее доведен до божественной гармонии, до вершин эстетического идеала, до шедевра, — лишь тогда решился я просить тебя, о богиня, любви и красоты, покровительница моего Кипра, чтобы ты вдохнула жизнь в это создание. Я рассказал, как принес тебе в жертву корову с самыми длинными рогами, которые распорядился щедро позолотить.
Галатея слушала меня с любопытством, и лицо у нее было при этом подобно лицам детей, когда они слушают россказни о том, как родители нашли их в капусте. Галатея даже осведомилась, что означают слова «гармония», «эстетический», «шедевр», и в конце концов сделала вывод:
— Значит, получается, что ты мой родитель, отец?
— Не говори глупостей! — рассердился я и, заключив ее в объятия, доказал, что если и стану кому-нибудь отцом, то лишь тому, кто явится плодом нашей любви. (В связи с этим хочу поблагодарить тебя, о богиня, за то, что, вдохнув жизнь в Галатею, ты наделила мое творенье и страстной натурой.)
Галатея оставалась задумчивой и тоскливо смотрела в потолок. Я нежно повернул к себе ее личико и спросил:
— Чего еще не хватает моему шедевру? Чего еще желает моя совершеннейшая? Может быть, она недовольна своим обликом? Может, я создал ее недостаточно прелестной? Говори же, будь откровенна со своим творцом и мужем!
Однако она продолжала молчать, невесело поигрывая подаренным мною резцом. Я не отставал, и наконец она робко заговорила:
— Мне тоже хотелось бы, о мой повелитель…
— Выкладывай все без колебаний!
— Хотелось бы и мне усовершенствовать некоторые твои черты.
Я вздрогнул от неожиданности, но, как и подобает царю, овладел собой и сдержанно осведомился:
— Какие же, к примеру?
— Уши! — Галатея внезапно оживилась. — Они у тебя такие большие, что напоминают лопухи, растущие на пустыре. — Сказав это, Галатея ухватила меня за ухо и взмахнула резцом. Еще мгновенье…
— Не смей! — как ошпаренный, отпрянул я.
— Как же так? — она с невинным видом вытаращила глаза. — Ты ведь долго и упорно совершенствовал меня, почему же я не могу отблагодарить тебя тем же? Признайся: будь у меня такие огромные лопухи вместо ушей, разве стал бы ты целовать их? Сам бы сказал, что они неэстетичны.
Признаюсь, Афродита, за такие речи я любого подданного распорядился бы посадить на кол — недаром меня прозвали Сердитым. Но тут… Как следовало мне поступить в этом случае, о богиня? Оставалось лишь запечатать ее очаровательные губки поцелуем.
— Баловница, — шептал я, лаская ее, — шалунья…
Она улыбнулась, одарив меня еще одним чудом красоты: двумя рядами жемчужных зубок. Однако на этот раз они вызвали у меня не только восхищение: я мысленно сравнил их с моими собственными и дал себе слово во имя эстетического идеала никогда не смеяться с открытым ртом.
А утром отправился к пруду и, оглядевшись по сторонам, не подсматривает ли кто, уставился, подобно Нарциссу, на собственное отражение. Хочешь не хочешь, а пришлось признать, что невидимая рука, лепившая мои уши, мягко выражаясь, не слишком утруждалась… Я старательно начесал волосы на уши, распушил бакенбарды — и так называемые лопухи уменьшились вдвое. Совершенствуемся!..
Благодарю тебя, о богиня, что ты не только вдохнула жизнь в мою Галатею, но наделила ее чувством прекрасного и стремлением к совершенству. За это ты получишь от меня еще одну корову с густо позолоченными рогами.
Вышли мы сегодня с Галатеей прогуляться по дворцовому парку. Не могу высказать словами, о Афродита, как в эти минуты я гордился своей женой, своим творением! Придворные, слуги, рабы, воины — все глаз с нее не спускали, шею себе свернуть были готовы, лишь бы получше рассмотреть, и у всех на лицах было написано одно: бесконечное восхищение, чуть ли не восторженный экстаз при виде моего ослепительного создания, красоты моей жены.
Гуляли мы с ней до тех пор, пока не очутились одни среди кустарников и цветов. Ухватил я было ее за талию, чтобы привлечь к своей груди, только она вдруг как закричит:
— Ах, какая прекрасная бабочка! Поймай мне ее, Пигмалион!
Поскольку она впервые обратилась ко мне по имени, я так разволновался, что бросился бы ловить даже пантеру. Гоняясь за бабочкой, я так усердствовал, что прыгнул прямо в куст шиповника и застрял в нем. Пока барахтался и освобождался от шипов, до меня доносился звонкий хохот Галатеи.
— Что случилось? — спросил я, выбравшись наконец из куста и упустив из виду бабочку.
— Ноги! Боже, какие ноги! — давилась от смеха Галатея.
— Ноги? — Я внимательно оглядел свои ноги, полагая, что в них впились колючки.
— Очень уж они неэстетичны, — объяснила Галатея.
— Не смей дерзить! — разгневался я.
— Но… но я снова не понимаю тебя, о мой повелитель, — опечалилась она, как и в прошлый раз. — Ты, человек, жаждущий совершенства, требующий от меня божественной гармонии, — как же можешь ты сам ковылять, подобно селезню, на таких коротышках? И какой неумеха изваял тебя?
Пока я мрачно молчал, она обошла вокруг меня, глазом опытного скульптора разглядывая мои ноги, и с искренней озабоченностью спросила: