Или:
А что касается единственного свидетеля трагедии, старого рыбака, якобы видевшего, как отец бросился спасать сына (тут молодые иронически кривили губы), то дело известное: старик старику… ворон ворону…
Такое несогласие, я бы даже сказала, противоборство поколений могло бы зайти очень далеко, если бы все не сходилось на одном: громоотводом служила общая для всех тема плавящегося воска. Будто сговорившись, поэты всех поколений вкладывали в этот образ все то лучшее, что было у них под рукой, что они сумели, как говорится, вырвать у своих муз. Более того: именно на этом плацдарме и кипело настоящее состязание — кто образнее, изобретательнее и ярче нарисует картину плавящегося под лучами солнца воска. Здесь поэты не стеснялись пускать в дело и вспомогательные средства: переходили на шепот, кричали, стонали, скрежетали зубами, грозили кулаком солнцу, махали руками, словно крыльями. Один из них, жаждавший усилить так называемый эмоциональный эффект, так размахался, что слетел со сцены в зрительный зал, однако и в полете продолжал декламировать:
— Можно вас перебить?
Все аж вздрогнули от неожиданности и, конечно, уставились в пустой уже амфитеатр, туда, где торчала фигура единственного, последнего, самого терпеливого слушателя. Он же, не дожидаясь разрешения, встал и направился к сцене, неся под мышкой свой загадочный сверток — последнее обстоятельство особенно радостно настроило воспарившего поэта: это же его пламенные строки растопили сердце слушателя (как солнце — воск!), и тот, не дожидаясь формального решения жюри, вознамерился сам увенчать победителя лаврами!
Между тем незнакомец, выйдя на сцену, опустил сверток к ногам и сказал:
— Уважаемые поэты, хочу довести до вашего сведения кое-какие научные данные, чтобы в другой раз вы несколько осторожнее обращались с фактами.
— Кто ты такой, что осмеливаешься прервать меня в самый кульминационный момент?! — звенящим от ярости голосом воскликнул поэт-летун, сообразив, как наивно он заблуждался.
— Я — ученый, помимо всего прочего — исследователь атмосферы, — представился незнакомец. — Собираю материал для своего трактата.
— Вот оно что… — толпившиеся на сцене саркастически переглянулись: оказывается, и последний, самый терпеливый, сидел тут не из любви к поэзии, а лишь из холодного, корыстного любопытства!
Не обращая ни малейшего внимания на помрачневшие лица поэтов, незнакомец быстренько развернул свой сверток, и вместо ожидаемой амфоры все увидели листы бумаги, испещренные чертежами и диаграммами.
— Прежде чем познакомить вас с тем, что вы презрительно именуете сухой мертвой цифирью, я хотел бы для наглядности задать вам один вопросик. Вот там, — он протянул руку к маячащей у горизонта горной вершине, — что там белеет?
— И ребенку ясно — снег, — недовольно буркнул один из молодых.
— Почему же он не тает?
— А потому, светоч науки, что на вершине холодно.
— Прекрасно, — улыбнулся ученый. — Там холодно. На вершине. Здесь, — он развернул перед поэтами один из своих листов, — вы видите диаграммы и кривые, которые показывают, как изменяется температура в различных слоях атмосферы. На основе многолетних исследований тут черным по белому доказано, что по мере подъема по вертикали от земной поверхности воздух каждые сто метров становится холоднее примерно на полградуса по Реомюру. Теоретически на высоте двенадцати километров воздух должен охлаждаться до минус шестидесяти градусов. Практически холодное покрывало над Средиземным морем имеет толщину в восемь десятков километров, где температура падает до семидесяти градусов ниже нуля. Позвольте же полюбопытствовать: каким образом ваш Икар, взлетая вверх, не только не замерз, но, напротив, погиб оттого, что жар расплавил воск крыльев?
Однако напрасно ждал он ответа: поэты, сговорившись, отвернулись от диаграмм и стали пристально наблюдать за опускающимся диском солнца.
— Понимаю, — словно сам себе сказал ученый, — в те времена, когда складывался миф об Икаре, люди могли этого не знать. Но современный-то поэт?.. Ведь физическая география преподается в средней школе… Просто трудно поверить… Вот этот феномен и собираюсь я исследовать в своем трактате «Миф об Икаре в свете эрудиции поэтов», — не без иронии добавил он.
— Уважаемый, — обретя хладнокровие, шагнул вперед один из живых классиков, — вы обвиняете нас в том, что мы вторгаемся в сферу науки, однако сами еще наглее вторгаетесь в сферу искусства! Ва́лите в одну кучу холодный расчет и пламя вдохновения, поэтический образ и бухгалтерские выкладки, полет фантазии и… и…
— И электронно-вычислительную машину, — бросился на помощь коллеге поэт с высшим техническим образованием.
— Какие бы фокусы ни выкидывала ваша фантазия, — спокойно возразил ученый, — не могут скрепленные воском крылья распадаться от жара там, где трещит мороз… Но я предвидел, — он хитро усмехнулся, — что никакие цифры и словесные аргументы не пробьются к вашему здравому смыслу. Поэтому… — Он нагнулся и, отбросив холстину, указал на содержимое свертка.
Остолбеневшие поэты увидели пару скрепленных воском крыльев.
— Эти крылья, — сказал ученый, — я изготовил в точном соответствии с тем, как описаны они в мифе: складывал одно к другому отдельные перышки и приклеивал их теплым воском к легкой деревянной конструкции… Закрепите-ка их у себя за спиной, — он протянул крылья стоявшему ближе других поэту, — и посмотрим, полетите ли вы дальше петуха, чье перо, как я вижу, столь воинственно торчит у вас за ухом.
Поэт смутился, огляделся по сторонам, презрительно пожал плечами и тихонечко затесался в плотный строй коллег.
— Так, может быть, вы? — предложил ученый поэту с орлиным пером в пышной шевелюре.
Но и этот молча попятился назад.
— Тогда договоримся так, — предложил ученый, — я даю вертолет, двое ваших представителей садятся в него, берут крылья, поднимаются на такую высоту, какой, по их мнению, достиг Икар, и убеждаются собственными глазами, как плавится на морозе воск. Разве это не прекрасно: пройти путем Икара? Ведь здесь то же самое море, и солнце то же самое… Ну?