«Чувствительность» плохо вязалась с «отдубасить» — в сознании Виленкина, но не в рассказе Василия Логиновича. Эти перепады, как понял он, были естественны в жизни Василия Логиновича. Это было характерной особенностью его мира, пьянящей особенностью, — точно так же хмелит холодная речка в жаркий летний вечер.
Этот человек был открыт миру, он рос и жил как бы в самой гуще материи, — несовершенная мысль, но именно так думалось Виленкину, обитавшему долгое время в сфере звучаний, — и он смело мял материю, как скульптор глину, только глина была огненной, — тогда уж скорее лава.
Но он и сам был этой глиной—лавой. И в шестьдесят пять он еще не остыл.
Так и надо жить, думал, засыпая, Виленкин, жить, не сотрясая мир бесполезными вопросами, вкогтиться в материю всеми корнями. Но сам—то он еще не знал, будет ли жить. Ведь это только временное послабление, может быть, последняя передышка, последнее... последнее... Ведь эти воля и энергия принадлежат не ему.
6
В окна виден был пасмурный сад.
Василий Логинович брился, сидя перед зеркалом. На электрической плитке стоял чайник, выдувал пар из носика. Василий Логинович сказал, что не выключает чайник, дожидается его, чтобы чай свежий пить.
Сейчас заварит.
Виленкин вышел в сад. Окрестности тонули в тумане. Это было похоже на продолжение ночной истории о потопе...
Но к их острову еще вели дороги. Не успели они приступить к чаепитию, как услышали подъезжающую машину. Остановилась. Хлопнула дверца. Василий Логинович посмотрел на Виленкина.
— К нам?
Шаги. На крыльце человек, длинные волосы, собранные в хвост, кожаная куртка — Гарик.
— Самурай приехал, — сказал Василий Логинович.
Гарик вошел, быстро взглянул на отца.
— Ты?
— Как видишь.
Гарик посмотрел на Виленкина.
— Доброе утро, — сказал Виленкин, в знак приветствия поднимая чашку с чаем.
— Уже день, — сказал Гарик. — Здравствуйте.
— Пьем чай без тебя, — иронично заметил Василий Логинович.
— Да, вижу... Ну как вы?
— Садись и ты. Запросто, без церемоний, — сказал Василий Логинович и подмигнул Виленкину.
— Я в общем—то вырвался перед обедом, проведать.
— Вот и пообедай. Выпить ты нам не привез?
— Нет.
— А мог бы.
— Я не знал, что ты здесь.
— Позвонил бы. Раз меня дома нет — то где же еще я буду?
— Не знаю.
— Я бы знал. Да вот не знаю, — сказал Василий Логинович, обращаясь к Виленкину. — Отец сгинул где—то в окопах, а где именно? И я его искал. Напрасно.
— Так, так, — сказал Гарик, — значит, вы вместе. Ну и как рука?
— Ничего с его рукой не сделается.
— Надо перевязать, я перекись привез.
— Порезал руку — ерунда.
— Это не ерунда, — сказал Гарик.
— А, бриллиантовая рука?
— Ты, отец, почти угадал.
— Ничего, ручку пальцами зажать можно, — сказал Василий Логинович. — Островский зубами писал. Ведь ты журналист?
— Да я вижу, вы толком не знакомы. Это Петр Виленкин.
— Да? А я Василий Логинович.
— Да нет, — возразил Виленкин, — мы познакомились. Никто не звонил?
— Нет.
— Я так и понял, — сказал Василий Логинович, — что ты, Петя, со своей в раздрае.
— Горячая вода есть? — деловито поинтересовался Гарик. — Приступим к экзекуции.
Снова над тазом поднимались тошные испарения, Гарик разматывал бинт; наконец тот весь упал в красноватую воду. Все трое воззрились на рану. Траншею переполнял гной. Рука заметно припухла.
— Нет температуры? — спросил Гарик.
— Нет, не знаю.
— Не лихорадит?
Василий Логинович хмыкнул, наблюдая за сыном. Тот отыскал термометр. Виленкин сунул его под мышку.
— Да, надо было сразу зашить.
— Ничего, — сказал Василий Логинович, — заживет, и следа не останется. Человек, как собака.
— Вот именно. У одних лапы — как у меня, а у других — руки, предназначенные... — начал Гарик.
— На нас и не такие дыры заживали.
Гарик принялся осторожно обрабатывать рану. Распечатал новый бинт. На легких белых полосках вновь проступали ржавые разводы. Перебинтовав руку, он предложил посмотреть термометр. Температура была повышенной.
— Тридцать семь? — переспросил Василий Логинович. — Я на валке леса в Карело—Финской по пояс в снегу работал при тридцати восьми.
— Здесь не валка леса и не сталинская Карело—Финская. Такой вообще больше в природе нет.
— Почему нет? Места остались. Они мне иногда снятся.
— Я считаю, что необходимо показаться врачу.
— Зачем ему показываться?
— Затем, что температура свидетельствует о воспалительном процессе. Может сепсис начаться.
Василий Логинович с интересом посмотрел на сына.
— Не паникуй и говори внятно.
— Разве я говорю невнятно?.. И вообще, отец, времена людей—гвоздей прошли. Помнишь такое стихотворение у... Щипачева, что ли? Не надо из людей делать ни гвозди, ни бревна.
— Не нервничай.
— А ты не говори бессмысленных вещей. Да что вообще за спор? Пусть маэстро сам решает, это его касается.
— Так ты музыкант? — спросил Василий Логинович. — Как же я сразу не догадался.
— До Шерлока Холмса тебе далеко.
— На чем же ты играешь?.. Ну, а на гармошке? или на аккордеоне? Тоже клавиши. Нет, мы должны с тобой сходить к Няньке, тебе надо ее послушать, последний голос.
— Но сначала я отвезу его к хирургу, — напомнил Гарик.
Виленкин сказал, что они выпивали вчера, ему необходимо почистить зубы. Василий Логинович рассмеялся.
— Да эти хирурги не просыхают!..
Гарик дал тюбик зубной пасты. Виленкин пальцем потер зубы, ополоснул рот.
— Иди сюда, — позвал его Василий Логинович.
Виленкин подошел, и Василий Логинович надавил на грушу, соединенную с зеленым флаконом. Резко запахло.
— Да это же «Шипр»! — воскликнул Гарик. Но было поздно.
— Да, — сказал Василий Логинович. — Самый лучший одеколон. Теперь можно не только к хирургу, а хоть к самой Тэтчер.
— Именно к ней?
— Интересно заглянуть в глаза Железной леди. Женщина всю страну держала под собой. Ребят грохала на Фолклендах. Я думаю, ей завидуют все бабы.
— У них была еще и Диана.
— Ну и что?
— Скорее ей завидуют. Завидовали.
— А я думал, тебе нравятся только раскосые. Корейки, японки, монголки, — сказал Василий Логинович. — Интересно, а настоящим, историческим самураям не запрещалось коситься на белых баб? Ты у нас специалист. А?
— Не знаю. Петр, одевайся.
— Гм... Вообще мне думается, что они были склонны к истерикам, — внезапно заключил Василий Логинович.
Виленкин и Гарик посмотрели на него.
— Кто? — спросил Гарик.
— Самураи.
Гарик бросил взгляд на Виленкина: ты это слышал?..
— Моя мысль основана на одном наблюдении, — сказал Василий Логинович.
— Любопытно... над кем?
— Над историческими японцами, — сказал Василий Логинович.
— Любопытно, — повторил Гарик, взглядывая на часы.
— И вот что я имею в виду, вот кого точнее: их камикадзе.
Брови Гарика поползли.
— Да, — невозмутимо подтвердил Василий Логинович.
Виленкин надел пальто и стоял посреди комнаты. Василий Логинович продолжил:
— В этом женское: бросаться очертя голову, вместо того чтобы спокойно драться.
— Извините меня, — сказал Гарик, обращаясь ко всем, — но это полная несуразица.