***
Темнело, накрапывал дождь. В животе одиноко болталась пара ранних сыроежек, кое-как обжаренных на крошечном костерке. Одежда промокла насквозь, в сапогах скоро головастики заведутся.
Катя вышла к приметному дереву. Дымком от лагеря тянуло по-прежнему. Большого огня не разводили — хоть на это ума хватило. Сидят рядком, шепчутся. Пионеры-скауты. Про часового забыли. Нет, вон он у лошадей топчется, на плечи рядно набросив.
— Как шнобель?
Прот вздрогнул, крепче уцепился за карабин, как за палочку-выручалочку. Эх, вояка, ему под кавалерийский карабин сошка, как под пудовую пищаль, необходима.
— Нос давно унялся, Екатерина Георгиевна. Мы вас ждем, ужинать не начинаем.
— Польщена. Что ж тебя в охрану выпихнули? После кровопотери положено отдыхать, молоко пить.
— Молока у нас все равно нету, а в часовые я сам напросился. Пусть хоть видимость честности будет. Выстрелить я вряд ли смогу, но заору обязательно. Вы не волнуйтесь.
— Знаешь, ты не прибедняйся. Пальнуть тебе вполне по силам. Тебе бы чуть побольше уверенности, да лишних движений перестать бояться. Не сахарный, не развалишься.
— Мне Пашка то же самое говорил. Настоятельно советовал атлетикой заняться и осанку подправить.
— Угу, в виде исключения, не такая уж глупая мысль мелькнула у товарища красноармейца. Движения тебе, Прот, действительно не хватает. Кстати, я не поинтересовалась: днем-то тебе нос кто рихтовал?
— Я не заметил, — смущенно прошептал мальчик. — Полез разнимать, и сразу…. Вы, Екатерина Георгиевна, на нас не сердитесь. По глупости сцепились.
— А я уж подумала, от великого ума, — проворчала Катя. — Как там девчонка?
— Лучше. Как драться начали, заговорила. Наполовину не по-русски, но очень даже доходчиво. А как после вас ее из кустов вытащили, так совсем полегчало. Порыдала и разговаривает. Отвлеклась.
— М-да, кусты неплохой антидепрессант. Значит, выкарабкается?
— Обязательно. Вы правильно сказали — кровь иудейская, стойкая.
— Ну-ну. Прот, а сдается мне, что ты в этом мокром отстойнике для слабодумающих назначен самым разумным человеком. Как думаешь — это впечатление такое обманчивое, или следствия твоих скрытых талантов?
— Просто я старый внутри, — мальчик крепче прижал к узкой груди карабин. — Я, Екатерина Георгиевна, должно быть, помру скоро. Совсем себя стариком чувствую.
— Странно. У меня весьма схожие ощущения, особенно когда ноги насквозь мокрые. Ты брось разную чушь воображать. С поста снимайся — в округе крупнее лис никого нет. Пошли ужинать.
Чугунок с трещиной, заново замазанной глиной, уже побулькивал на огне. Пашка осторожно опускал в воду кривобокие клецки.
— Погода сегодня паршивая, день паршивый, да и мы им под стать, — сказала Катя, глядя в огонь. — Обсуждать ваше геройское поведение не вижу смысла. В таких вещах воспитанием заниматься — безнадежное дело. Да и не дети вы. Убедительно прошу: пока мы вместе, в спину друг другу не стреляйте. Потом, без меня, успеете.
— Да що вы такое говорите, Екатерина Георгиевна?! — пробормотал Пашка. — То недоразумение вышло. Увлеклись шибко.
— Ну и ладно. Давай-ка, оратор, тащи из брички сосуд. Я там прихватила на всякий случай.
Пашка мигом вернулся с бутылью.
— Твой батя гнал? — спросила Катя, выдергивая кукурузную кочерыжку-пробку.
Вита кивнула, по впалым щекам медленно покатились слезы.
— Ну, ты уж извини, помянуть по вашему обычаю не умеем, — Катя плеснула на донышко помятой кружки. — Давай, девушка Вита, вспомни семью, родных. Жаль, что ушли они безвременно. Война, чтоб ей… Пожелаем твоим, чтобы жилось им и торговалось на Том мире счастливее, чем на этом. Там вообще-то и вправду лучше. Можете поверить — я заглядывала. Давай, девочка, помянем.
Вита глотнула, задохнулась. Пашка расторопно подсунул воды запить. Катя налила прапорщику, потом юному большевику. Самогон глотали в тишине, Вита так же тихо плакала.
— Прот, как здоровье, позволит?
— Да я, Екатерина Георгиевна, уже вроде бы горилку пробовал, — неуверенно пробормотал мальчик.
Катя нацедила ему глоток. Ужасно непедагогично, но как профилактика простудных заболеваний сойдет. Прот проглотил как воду, Катя налила себе. С кружкой обошла костерок, села рядом с Витой, обняла за хрупкие плечи:
— Ничего, малая. И мы туда рано или поздно попадем. Наших там, Наверху, много. У всех у нас отцы уже там. У Прота вообще все давно ушли. А нам пока время здесь повозиться. О родных будешь вспоминать, когда будет чем похвастать. Тебе еще детей, внуков и правнуков растить.
— Я хочу гайдуков убивать. Усех, до крайнего, — Вита всхлипнула.
— Ладно, успеешь решить, всех или через одного вырезать. Пашка, что там с клецками?
— Так галушки уже в самый раз созрели….
Клецки-галушки промелькнули и исчезли. Взрослые выпили еще по глоточку. Прот не претендовал, Вита дремала, прислонившись лбом к теплому плечу командирши.
— Что дальше, Екатерина Георгиевна? — спросил непроглядно мрачный Герман.
— Двинемся завтра под вечер. День отведем для приведения себя и лошадей в порядок. Идем вглубь леса, потом сворачиваем на дорогу. Ночью проходим мимо болот. Утром опять в лес. Выходим к монастырю.
— А зачем нам монастырь? — подозрительно поинтересовался Пашка.
— Грехи замаливать. У тебя, товарищ Павел, грехи имеются?
— Что ж я, неживой? Грешен. Только я попам не верю. Уж простите, если обидно кому, — Пашка тревожно глянул на прапорщика.
— У нас свобода вероисповедания, — пробормотал Герман. — Ты, Павел, когда говоришь без истерики, мы твои завиральные идеи вполне спокойно способны воспринимать. Хотя ваш атеизм — дело крайне сомнительное.
— Монастырь прошу рассматривать как сугубо фортификационное сооружение, — с намеком заметила Катя. — Нет, с пулеметом на колокольне я там сидеть не собираюсь. Оставим в божьей твердыне детей. Там им будет спокойнее. Уж чересчур часто мы под пули попадаем.
Прот молчал. То ли безразлично, то ли понимая, что возражать бесполезно. Вита дремала. Зато парни смотрели с изумлением.
— Екатерина Георгиевна, кто же еврейку в православный монастырь возьмет? — с сомнением пробормотал Пашка. — Это разве по канону?
— Пусть милосердие проявят, — мягко сказала Катя. — Вот и Прот словечко замолвит, у него солидный монастырский опыт. Как монастырь-то именуется?
— Свято-Корнеев, — прошептал Прот. — Нельзя нам в какой-то иной обители остаться?
— Этот-то чем плох? Пятизвездочный подбираешь? Ты, пожалуйста, пойми: если так дальше пойдет, подстрелят вас. А так, монахини вас спрячут, все-таки церковь каким-то авторитетом еще пользуется. Потом тебя по инстанции, наверное, переправят. Я тебя понимаю: подобный план воодушевления не вызывает. Но все лучше, чем в канаве вздутым трупом валяться.
Прот неловко качнул головой:
— Видимо, судьба. Хорошо. Но Вите лучше там не оставаться. Да ее и вряд ли примут.
— Доступнее изложи, пожалуйста. Не возьмут или лучше, чтобы не взяли?
— И то и другое, — Прот протянул руки к костерку. — Свято-Корнеев монастырь несколько раз закрывали. Вернее, пытались закрыть. Нехорошо там. И уставы там часто нарушались. Вита некрещеная, ей в монастыре вообще не место.
— Она ребенок. Русское православие не слишком пострадает, если девочка поживет какое-то время при обители. Полагаю, я смогу убедить местное начальство. Грошей оставим, на молитвы во здравие и на кашу с маслом для беженцев. Ты тоже вполне можешь рассчитывать на доппаек с пряником.
— Спасибо за заботу, — холодно сказал Прот. — Премного благодарен. Только Вита уже не ребенок. И договориться с игуменьей Виринеей вам будет нелегко.
— Допускаю, что ты весь церковный командный состав знаешь поименно и в лицо. Допускаю, что к иудеям в ваших кругах настороженно относятся. Детей те предрассудки тоже касаются?
— Вите уже шестнадцатый год, — пробормотал Герман. — Даже если не учитывать других ее несчастий…