Глубоко вздохнув, он осторожно постучал.
– Да! – сразу же отозвались внутри.
Нешироко приоткрыв дверь, Алексей боком протиснулся внутрь тесной каюты. Застыл на пороге, сказав обычное «разрешите», и, получив соответствующий кивок, прикрыл за собой дверь.
Командир БЧ-5 был занят тем, что привинчивал и пришпиливал свои ордена к до предела отглаженному черному кителю, и выражение лица у него было при этом самое мрачное. У Алексея похолодело внутри, когда он подумал о том, что, кроме своих фактически вообще ничем не подтверждаемых подозрений, ему высказать нечего. То, что авиагруппа американца атаковала их внезапно и полным составом, все отлично знали и без него. Само по себе это совершенно не значило, что кого-то надо срочно арестовывать.
«Себе же хуже делаю, – подумалось ему, но взгляд связиста, направленный в спину командиру, его брезгливую усмешку он забыть не мог. – Если что, – мелькнула и смазалась мысль, – скажу: думал, что он сексот, а не американский шпион».
Кавторанг мрачно смотрел на покрывающегося пятнами штурмана и продолжал молчать, взвешивая на руке орден Отечественной войны.
«Нельзя больше», – подумал Алексей и выдавил едва не прервавшимся голосом:
– Офицер связи…
– Ну и что с ним? – буркнул Чурило, не отводя глаз от уже почти бурого лица старлея.
– Да с ним-то ничего… – Тут его как прорвало, и он заговорил, прерываясь: – А вот с нами может быть, если не сделать что-нибудь…
За полминуты он выложил все, что знает и что думает про незаметного связиста. Вышло не много и сумбурно, почти по-женски, и опять он с каким-то облегчением подумал, что все сказанное им ерунда, выдумки, и сейчас кап-два обложит его матом, и на этом все закончится.
Тому, однако, полученного хватило.
– Так… – сказал он, прикрыв наконец глаза.
Алексей дернулся, ему послышалось страшное. Детство он провел в Бурятии, где отец служил в невысоких чинах в кавалерии, и ощущение тихо вынутого из ножен изогнутого метрового лезвия было ему хорошо знакомо. Здесь был как раз не звук, тихий и шелестящий, едва различимый ухом, а именно ощущение, от которого идет мороз по коже и хочется на шаг отступить и присесть, готовясь нырнуть под клинок, как учил отец.
– Ты, парень, не дурак и правильно сделал, что ко мне пришел.
Оскалив зубы, Чурило повернул китель лицевой стороной к себе и с хрустом вколол последний орден в отверстие.
– Я тебе верю, такие вещи лучше всякой бумаги. И говорить никому не надо, начнут там игры… И времени у нас нет, сегодня ночью все решится.
Алексей поднял глаза на лицо почти пятидесятилетнего матерого мужика с косым шрамом на левой брови, поймал его взгляд, в котором были только боль и ожидание, и понял: да.
– Тебе и делать, больше некому. Такое не поручают…
«Чего?.. – ахнул про себя Алексей. – Чего не поручают?.. Ведь не это же самое поручит?..»
– Сегодня ночью нас будут убивать. – Кавторанг привинтил плоскую стальную шайбочку, закрепив орден на кителе, и легко встал на ноги, мотнув рукавами кителя в воздухе. – Так вот, особого отдела с нами в походе нет, сам знаешь. Придется самим. Выкрутимся мы или нет, Вадик пережить этот бой не должен.
Сказал буднично, даже чуть гнусавым голосом, но бесповоротно, с пониманием глядя на исказившееся лицо молодого штурмана.
– Только знаешь что? Почему-то кажется, что он может быть не один… Как там в том кино было?.. – Капитан второго ранга Чурило пожевал губами и сам отмахнулся рукой от своих слов. – Его могут прикрывать. Причем не обязательно связист, кто угодно. Не знаю. Но в паре радист всегда главный, все на нем. Если есть второй, от него горя меньше или вообще обойдется. Но лучше бы они вообще не сразу поняли.
Он неожиданно пронзительно посмотрел на молодого офицера. Вжавшему под этим взглядом голову в плечи Алексею захотелось еще раз сказать, что на самом деле он не уверен, что это был всего лишь взгляд, правда, такой, что… Что он не знает, что не может ничего доказать. Но сказать это еще раз не получилось, просто не вышло. Жизнь одного человека действительно была менее важна, чем жизни всех трех их экипажей. А жизни экипажей – гораздо менее, чем то дело, ради которого они были здесь, в этом страшном черном океане.
– В рубке будет тесно, никто на тебя внимания не обратит. Куда бы я ни послал тебя с поручением, помни: его я пошлю минут через пять к СПН[154] универсального калибра на стреляющий борт. Ты там уже должен быть к этому времени. Ничьих постов, кроме зенитчиков, там нет, а они внизу отсидятся, так что никто тебе не помешает. Работай чисто, оттащи его потом куда-нибудь, где осколков много.
Встав и подойдя к Алексею, Чурило положил ему тяжелую руку на плечо.
– И не дергайся так, не он первый, не он последний. С этими ребятами иначе нельзя, а то они нас всех к ногтю… Одним меньше на флоте… Но ты, кстати, не думай, что ты первый его просчитал, я тоже уже видел. И тоже уже думал. И знаю о нем чуть больше того, о чем ты догадываешься. Так что, если мы оба ошиблись, считай, что грех на мне одном, и делай. Тогда, может, все нормально будет.
Потрясенный штурман вышел из каюты командира боевой части, с минуту бесцельно постоял у двери, потом, опомнившись, пошел к себе. Подумав, он решил сделать то же, что и Чурило, да и большинство опытных офицеров, – переодеться в чистое, а потом попытаться немного вздремнуть.
Каюта, которую он делил с офицерами своей БЧ, была пуста. Стоя выхлебав из полупустого стакана холодный чай, Алексей уселся пришивать подворотничок к суконному воротнику собственного кителя. Привычная и не требующая напряжения работа его немного успокоила.
Разгладив грудь кителя на колене, штурман достал из нагрудного кармана завернутые в чистый носовой платок награды – практически тот же комплект, что и у приговоренного связиста. «За боевые заслуги» за катерные рейды с разведчиками в самом начале войны, «Звездочка» и еще одна «За боевые заслуги» – память о горячей осени сорок второго, когда стволы пушек канонерки, на которой он воевал, не успевали остыть за короткий северный день.
Привинтив орден и приколов обе медали, Алексей повесил китель на стул и, не снимая ботинки, вытянулся на койке. Сон, разумеется, не шел. В голову упорно лезли разные мысли, и основная из них была: «А может, мне показалось?»
Черт, ну не монашенка же он все-таки! В том же сорок втором их как-то провезли по берегу, показывая цели, по которым они стреляли незадолго до этого: командование решило, что это будет способствовать повышению их боевого духа. Песок на прибрежных дюнах был перекопан, наверное, на три метра вглубь, редкий сосняк превратился в отдельно торчащие расщепленные пни, каждый из которых был не более метра высотой. Все было устлано ровным слоем военного мусора – щепками от выкрашенных в зеленый цвет снарядных ящиков, пустыми цинками, разодранными противогазными и гранатными сумками, обрывками пулеметных лент вперемешку с заскорузлыми кровавыми бинтами и ворохами стреляных гильз.
После их работы пехота высаживалась здесь с барж, довершая начатое. Тела своих уже успели убрать, а убитые немцы валялись в разных позах, иногда друг на друге, лица их уже успели потемнеть и потерять человеческое выражение. Моряки, возбужденно переговариваясь, остановились тогда у группы тел в гимнастерках серого цвета, песок вокруг которых был просто черным от запекшейся крови.
Ведущий их по берегу младший лейтенант с MP[155] за спиной охотно и с удовольствием объяснил, что эта компания долго отстреливалась, а потом их порубили саперными лопатками. Алексея поразила словоохотливость пехотного лейтенанта, ему казалось, что о смерти всегда нужно говорить тише. Никаких чувств, кроме обычного любопытства, убитые у него тогда не вызвали, и потом, поразмышляв, он понял, что просто не воспринимал их как людей.
Теперь дело было совсем другое. С офицером связи он был знаком почти полгода, они раз тридцать попадали в одну вахту, бывало, говорили, и взять просто так его убить казалось невозможным. Ну сказать ему, что ли, крикнуть…
154
Стабилизированный пост наводки, включающий в себя четырехметровый дальномер и управляющий стрельбой 100-миллиметровых установок.
155
Германский пистолет-пулемет МР-38 или МР-40, более известный как «шмайссер» (по клейму на магазине).