– Ну, хорошо. Что же дальше? – спросил Майкл.
– Теперь посмотрим, что у нас есть и чем мы располагаем. Первое – это я, затеявший
сценарий с помощью сюжета Майкла для достижения цели. Я добился и получил, что от
меня требует мое Учение и мои покровители, с которыми я безмерно согласен. Уличить
меня в убийстве Клода нет никакой возможности ни у кого. Я его не убивал. В другом
случае, как бы я пострадал? Потерял бы доверие, репутацию, связь или контакты с
величайшими людьми. Не станешь же каждому объяснять, что все содеянное есть жертва
моей сущности на Пути к Освобождению от Неведения людей. Далее, второе – это Мона.
Прекрасная женщина, морально пострадавшая, как и Клод, во благо святой цели, хотя и не
по своей воле. Затем, Мона-Лиза…
– Я прошу меня так не называть, – вклинилась Мона-Лиза.
– Прошу прощения. Мона-свидетельница. Майкл в свой сюжет не включил ее, как
действующее лицо. И я на этом попался. Хотя, в другом случае было бы гораздо проще, но
трагичнее. Что же касается Майкла, то у него передо мной и перед миром некоторые
обязательства. Но это у нас с ним отдельный разговор. Теперь, как мы поступим, чтобы
ущерб был минимальным? Подумайте, господа. Как скажете, так и будет.
Тройд умолк.
Сказал Майкл:
– По-моему, Тройд прав, – он посмотрел на Джона.
Джон окинул всех жестким взглядом, молча помял в пальцах сигару, перевел дыхание –
выпустил природное самолюбие – и, наконец, словно решив распрощаться с привычной
вещью, сказал сухо:
– Тройд, я согласен. Почему я раньше не отдал эту проклятую записку Клода на
экспертизу? Не знаю. Убей меня, не знаю!
– Тогда у тебя были бы проблемы. Считай, тебе крупно повезло, – отметил Тройд.
– Нам крупно повезло, – с иронией добавил Майкл.
Джон согласно качнул головой. На лице медленно нарастала усмешка и, наконец, не
сдержавшись, он сказал:
– Тройд, а ты сообразительный!
– О, да! – с напускной признательностью воскликнул Тройд.
94
Харьков, Роберт
Жизнь на Земле – жестокая субстанция. Она дарит и отнимает. Вчера утром стук колес
поезда в Москву радовал… теперь в таком же поезде в Харьков, их звук отдавался в
утомленном мозгу, вызывал тяжелую тупую боль… Роберт пытался заснуть, но вместо
полной отключки, в которую обычно удавалось проваливаться без проблем, наползали
сумбурные фрагменты прожитого дня. Бледные квадраты больничного халата
поднимались на методично двигающемся отвороте вверх к сухопарой руке Сабурова,
жестикулирующей в такт слову, болтались на рукавах. На бледном лице ученого светились
глядящие поверх голов присутствующих в зале, глаза с тревожным блеском, торопились,
помогали мысли. Но вот они сузились, ушли в глубину орбит. Лицо застыло, медленно
сплющилось в плоскую одномерную картинку, упало под ноги зрителей, розовая пенистая
дорожка поползла из-под виска на серый асфальт, опрокинулась с бордюра в решетчатый
сток… Роберт инстинктивно отвернулся, видение исчезло. Отбросил себя навстречу
красивой женщине, жене Назарова, Нине, ее сексуальной улыбке, необыкновенно
складной фигуре, подумал мимолетно, как все-таки повезло коллеге с подругой жизни!
Встретила, будто родного, приобняла под ревнивым взглядом Назарова, потом пошли
разговоры за скороспелым столом, вначале для приличия перед женщиной – на семейные
темы, – затем, вскользь о формальном собрании, о Научном Совете в лектории и, как тень
обрывочными фразами, словно о запретном, – о Сабурове. Было обидно – боялись открыто
высказаться о гении, вспыхнувшем и в одночасье, сгоревшем, не показав себя свету. Не
может быть, чтобы так вечно было, как есть. Кто-то или что-то должен же все это
изменить, должен сделать свободной мысль, уберечь слово. Запечатлеть священные
события, не дать им исчезнуть в темном трусливом сознании. Написать, сберечь память…
еще один роман, еще один шаг к истине.
От этой мысли Роберту стало душно, поправил очки, сползшие по переносице. Уже
летел в сознании сюжет, рука потянулась и легла на бумагу. Слова торопливой россыпью
побежали в беспорядочной строке. Куда-то ушел стук колес. Сабуров не шел из головы.
Довлел над рассудительным сознанием. Чего-то требовал, что и так было ясно. Но видно
каких-то мелочей не хватало, и еще… Может быть, не хватало самого процесса,
удовлетворенности событиями, нужен был мотив. К тому же, как Сабуров попал на
Ученый Совет? Может быть, он и сам не помнил, как там оказался. Помнил, с чего все
началось. А потом… Конечно же, его звали не Сабуров. Допустим, Демин. У него была
семья, ребенок, может быть девочка… но почему девочка? Ладно, ладно, мальчик.
Последователь отца. Ему, Сабурову-Демину, например, научному сотруднику, кандидату
наук надлежало по очереди для всех установленной администрацией, отработать на какой-
нибудь городской стройке во благо коммунистического строительства Страны. Ну,
например, потрудиться на отделочных работах самой нетребовательной в архитектурном
отношении двухэтажной пристройки, допустим, прачечной какого-нибудь уважаемого
учреждения для заключенных. Это ничего, что Демин не строитель, а наукообразный
специалист. Председателя парткома это не смущает. На ходу научится. Дело не сложное,
главное сделать отметку о выполнении ответственного мероприятия. Сейчас вся страна
так живет!
– Вы же мне говорили, товарищ Демин, что сам поменял стекло на своей двери в
кухню. Оно ведь большое, как-никак. И требование повыше, все-таки свое, не чужое –
хочется сделать как можно качественнее. А тут!..
– Да, но у меня тема другая – «Наследственные сверхустановки в обществе». И работа,
как вам известно, очень важная, можно сказать, государственная…
– Ну! А это, по-вашему, что? Тоже установки. Стекольные. И тоже в обществе. Да еще в
каком – почти в коммунистическом! Вот увидите!
– Но вдруг прорабу не понравится? У них должен быть стекольщик.
95
– Дурья голова. Стекольщику нужно платить по высшей квалификации, а вы на
стандартной зарплате института. Сообразили? Так что давайте, завтра туда к восьми утра.
Отсюда все и началось. Было ласковое июньское утро. Можно сказать, начало лета. И
не верилось, что придется войти в сырое свежеотстроенное здание, в подвальную сырость
и приступить к непривычной работе. Помнил, как пришел, и прораб, хитрый мужичок
низенького роста, услышав о прибытии стекольщика, не глядя на него, повел в просторное
помещение на первом этаже с не застекленными окнами. На полу валялись кучи
штукатурки, обрезки плинтусов и битые кирпичи, возле ближнего от двери окна лежало
огромное корыто с серой омерзительной цементной жижей… Стояла табуретка и шаткий
серый от налипшего цемента деревянный «козел», стол с набросанными осколками стекла,
два стеклореза и метровая линейка. У стены в деревянной стойке – огромные листы
стекла. Демин отметил себе, что тут о нем уже, наверное, позаботились и грех будет не
оценить это своим старанием.
Первые два дня он действительно постарался поработать без большого ущерба для
производства. Странно только, что его не очень квалифицированный, но честный труд
никто не оценил. Хитрый мужичок после посвящения Демина в требуемый объем работы
как в воду канул. Не пришел он и на второй день, и на третий. А на четвертый, вставляя
последнее стекло во фрамугу, Демин замер от неприятного холодного страха. Со стороны
улицы двое мужчин в полосатых пижамах для заключенных и таких же тюбетейках
торопливо навешивали на окно добротные металлические решетки. Присмотревшись,