Через несколько дней должна была состояться инаугурация, и я понимал, в каком состоянии сейчас находится президент.
Я постарался успокоить супругу президента.
- Не тревожьтесь, Наина Иосифовна, упадок сил после такой гонки бывает у всякого бегуна, некоторые после финиша даже двигаться не могут.
- Эльдар Рязанов тоже рассказывал, что после съемок всякого фильма он делается похожим на выжатый лимон, совершенно без сил. Так, наверное, и здесь, - сказала Наина Иосифовна.
- Да, Юрий Ильич... Закройте же наконец вопрос о коробке из-под ксерокса, - тем временем попросила Татьяна Борисовна, - и... насчет Чубайса. Это очень здорово беспокоит и меня, и...
Она хотела сказать "и - папу", но смолчала, и я прошел к президенту.
Ельцин стоял у стола. Медленно, как-то старчески, боком, развернулся, подал мне руку.
- Поздравляю вас, Борис Николаевич, с победой на выборах, - сказал я.
Он улыбнулся, медленным, заторможенным, будто бы чужим движением показал мне на стул.
Я стал произносить какие-то совершенно необязательные слова, потом добавил, что постараюсь не загружать его делами... В ответ Ельцин посмотрел на меня и одновременно сквозь меня, - такой взгляд у него ныне бывает часто, - и сказал, что в принципе его сейчас волнует один вопрос... Он взял папку, лежавшую перед ним на столе, и спотыкаясь, по слогам, безжизненным голосом прочитал, что было написано на обложке: "О неудовлетворительной реализации Указа президента Российской Федерации о мерах по борьбе с фашизмом и другими проявлениями политического экстремизма". Он еле-еле справился с текстом, спотыкался, останавливался, глотал буквы... Половину слов он просто не выговорил.
Невооруженным глазом было видно, что президент находился в плохой физической форме, и в голове вновь возникла тревожная мысль о предстоящей инаугурации: выдержит ли он ее?
Что же касается вопроса о политическом экстремизме, о котором хотел переговорить Борис Николаевич, я был к нему подготовлен. Более того, имел даже специальную беседу с Красновым. Тот упрекал меня в том, что прокуратура ничего не делает, я же считал - наоборот, мы делаем, и немало, чтобы поставить заслон фашизму. На контроле у Генпрокуратуры находится 37 уголовных дел (по статье 74 Уголовного кодекса РФ); успешно идет расследование дел в Екатеринбурге, в Санкт-Петербурге, в Москве... С другой стороны, конечно, хотелось бы большего, но нам не хватает многого, в том числе и оперативных данных, которые надо получить в ходе разработок, а это требует денег, денег и еще раз денег... Мне очень не хотелось в этом разговоре подставлять и А. С. Куликова, и Н. Д. Ковалева. Несколько последних фраз в своем выступлении я должен был бы, конечно, произнести жестко, четко, но я этого не стал делать...
В ответ президент картинно, будто русский богатырь, подбоченился:
- Я не удовлетворен вашим докладом.
Ну что ж, он - президент, он имеет право так говорить. А с другой стороны, кто-то постоянно подсовывал ему эти бумаги, кто-то специально подкладывал топлива в костер, на моей памяти это уже второй разговор с Ельциным на эту тему. На одной из прежних встреч он прямо, без всяких лишних слов, предложил "бартер": он подписывает указ по освобождению Паничева, главного военного прокурора, а я в ответ возбуждаю уголовное дело против партии коммунистов. В "Независимой газете" в то время как раз прошла большая публикация о вооруженных формированиях коммунистов - якобы появились такие...
Но это были всего лишь слухи. От "бартера" я отказался.
Могло быть и другое объяснение недовольства президента. В частности, я, например, не согласовывал с ним возбуждение уголовного дела о "коробке", возбудил уголовное дело по своей инициативе, и это могло заесть президента, вот он и решил одернуть меня, поставить, так сказать, на место.
- А теперь давайте ваши вопросы, - сказал мне президент.
У меня было несколько вопросов, которые мне надо было обсудить, но я помнил о предупреждении Наины Иосифовны и Татьяны и честно говоря, хотел было воздержаться. Согласую, мол, их в другой раз, либо по телефону...
- Давайте, давайте, - повторил Ельцин.
Я попросил "добро" на проведение совещания по коррупции, сказал, что при обновлении правительства надо будет избавиться от недобросовестных, мягко говоря (а на деле от обычных воров и хапуг), чиновников, затем доложил о проблемах, связанных с правами военнослужащих, а также с предстоящим 275-летием российской прокуратуры...
Президент слушал, не перебивал меня, - вообще создавалось впечатление, что он "вчитывается" в текст, который слышит, анализирует его по ходу, но когда я перешел к конкретным делам и начал говорить о "коробке", он неожиданно тихим твердым голосом произнес:
- Может, хватит?
Я тут же свернул разговор. Подарил ему книгу по истории прокуратуры "Под сенью русского орла" и собрался уходить. Он пытался взять мои бумаги, книгу и папку с "мерами по борьбе с фашизмом", сложить в одну кучу, но не смог - у него тряслись руки, у него сильно тряслись руки. В конце концов все-таки собрался, встал, попрощался со мною - причем сделал это довольно дружелюбно.
Я заверил президента, что через два месяца доложу об исправлении ситуации.
Возвращался молча. Должен признаться, разговором и увиденным я был удручен, если не сказать больше - подавлен. До инаугурации остается всего несколько дней, а президент в таком состоянии... А если что-то случится во время церемонии и он упадет? Мои опасения усугубились после встречи с Бородиным. Павел Павлович сказал, что было уже несколько моментов, когда президент терял контроль над собой и погружался в состояние полной прострации. Миронову, начальнику медслужбы, он сказал: "Мы с тобою знаем друг друга уже сорок шесть лет!" Хотя знакомы они были от силы лет пять. При встрече с Черномырдиным он все время твердил о каком-то сервизе. ЧВС никак не мог понять и потом долго пытал Бородина: что за сервиз? Тот тоже ничего путного не мог сообщить, он просто не знал, о чем идет речь.
Намечалась встреча с белорусским президентом Лукашенко, и Черномырдин, видя немощность Ельцина, предложил:
- Может, я заменю вас, Борис Николаевич?
Ельцин враз потяжелел лицом, в глазах у него возник беспокойный свинцовый блеск.
- Вначале я, а уж потом - вы... Понятно?
Да, все было понятно. Куда уж больше! Ельцин не хотел ни на мгновение, ни на секунду упустить власть.
Но вернемся на "круги своя".
Краснову я высказал претензию: вроде бы обо всем договорились, вроде бы обсудили позицию насчет дел по 74-й статье УК, вроде бы пришли к общему выводу о том, что вопрос не готов для доклада президенту, а папка появилась у него. Что произошло? Михаил Александрович довольно смущенно заявил, что папку президенту он не передавал, передал кто-то другой... Кто?
Паничева, конечно, освободили - об этом, кстати, я до сих пор жалею, но уголовное дело по коммунистам я возбуждать не стал. Не за что возбуждать. Из разговора того я сделал вывод, что бывший коммунист Ельцин стал патологическим антикоммунистом, преображение завершилось. Хотя это было печально: Борис Николаевич, как президент, должен был ко всем относиться одинаково ровно. К разговору о "коробке" в доме Ельцина возвращались, как я понял, периодически, "коробка" уже навязла у него в зубах, поэтому и реакция была такая негативная: "Может, хватит?" Раньше, когда мы это обсуждали, он всякий раз говорил: "Как решит прокуратура, так и будет". Мне он сказал совершенно однозначно: "Действуйте по закону..."
Но всякий раз дома, за обедом, в дело вновь включалась "тяжелая артиллерия" - Татьяна и Наина Иосифовна. И так раз за разом, заход за заходом. Они добивали его. И, конечно же, дома, под рюмочку, не раз звучали слова: "Папа, а Скуратов твой - нехороший. Бяка! Не хочет дело о "коробке" закрыть". Но на попрание закона я идти не мог, не мог и не хотел.
На разных приемах, при большом стечение народа Татьяна трижды подходила ко мне с просьбой закрыть дело о "коробке", и я всякий раз отвечал ей: "Татьяна Борисовна, закрыть это дело можно только со скандалом, а скандал сейчас нам не на руку, его немедленно использует оппозиция".