– …Не можете ли сказать мне по старой дружбе, что, в конце концов, у вас сейчас происходит? Вы что, всерьез намерены принять ислам? Окончательно порвать с Европой?
Эта реплика принадлежала, разумеется, иностранцу.
– Происходит? У нас – период утверждения. Ислам – составная его часть. Элемент утверждения.
– Не хотите ли выразиться более, так сказать, доступно?
– С удовольствием: все это – открытая информация. В России был период сохранения…
– Простите?
– Ах да. Это на нашем внутреннем жаргоне. В конце прошлого века Россия пережила период распада. Вы готовились к работе в Москве и должны знать, что кроме отделившихся были еще и другие, желавшие выйти и более не возвращаться, хотя каждому серьезному человеку было ясно, что «Не возвращаться» – вряд ли получится…
– Хотел бы возразить. Почему же – если прошлое столетие было веком распада империй?
– Западных, дорогой советник. Периодизируя мировую историю и выявляя тенденции ее развития, все вы упускаете из виду одно: Россия – к счастью или на беду, сделана из вещества с обратным знаком – из антивещества, если угодно. То есть там, где нормальное тело падает – она взлетает, и не может иначе, такова ее физика. Угодно пример? Сколько хотите, пусть хотя бы Вторая мировая война… Там, где нормальное отталкивает, – она притягивает, и наоборот. Такова ее мировая линия. Ее, так сказать, генеральный курс. Итак, наступил период сохранения. Он занял практически все время до начала ХХI-го. Я считаю, что он ограничивался десятью годами: до 2012-го. Затем наступил период собирания. Избежать его можно было лишь ввязав Россию в Европу настолько, чтобы всякая попытка выйти за рамки приличий оказалась для нее невыносимо болезненной – политически и, главное, экономически.
Но вместо разумной деятельности по прорастанию Европы в Россию нас продолжали обносить флажками, словно волков. Что же оставалось делать России? Строить великую армию? Но это – производное действие, а не основное: чтобы строить что угодно, нужно сперва раздобыть денег. России требовались деньги и союзники взамен тех, которых она потеряла, когда перестал существовать Варшавский пакт. Она – правда, совершив перед тем несколько ошибочных ходов – принялась искать в единственном направлении, где имело смысл. Вам известно, в каком: на Юго-Востоке. И нашла. И то, и другое. Нашла даже больше, чем искала. Началось с Ирана, а чем завершается – вы сейчас и сами видите результаты простым глазом.
– Полно, – усомнился советник. – Так ли все хорошо на самом деле?..
Слушать их было скучно; все, что они там обсасывали, было давным-давно известно любому, кого это интересовало. И тем не менее такие прописные истины придется пережевывать еще не год и не два. Запад – и американцы прежде всего – никогда ни черта не понимал в русских делах. Боюсь, что даже татарское нашествие, вольно или невольно, представлялось им чем-то вроде войны с индейцами, потому что в их подкорке других критериев для сравнения просто не существовало. А трагические «Тридцать седьмые» сравнивались с порой маккартизма; как говорится, господин учитель, я хотел бы иметь ваши заботы. Вот почему они не в состоянии – да и не хотят – понять основную и истинную причину смены румбов. Еще Нашествие обручило нас с Азией; и все последующие столетия мы лишь то и делали, что убегали от Востока, а он не гнался, он просто не отпускал. Еще в начале века Россия выглядела утесом на берегу океана – бурного океана, который, ни на миг не стихая, все подтачивал и подмывал основание кряжа, южное основание, на котором и покоилось величие России, ее фундаментальность. Океан ислама. Можно было, конечно, строить какие-то дамбы и волноломы, но такие полумеры давали разве что моральное удовлетворение, и очень ненадолго. Опасность колоссального, воистину рокового оползня росла. И, не исключено, Европа ждала, когда он произойдет: тогда то, что осталось бы от России, можно было бы принять в Европу без всяких опасений – оно и на самом деле оказалось бы всего лишь окраиной, никак не более. Убежать от судьбы было некуда: куда ни устремись, Россию с собой не унесешь.