–А кому не слабо лечь между рельс? Поезд проходит, и тот, кто пролежит, получает от меня ровно это! – с этими словами он подбросил в воздух и поймал блестящую монетку в один доллар.
Мальчишки молчали.
–Что насчёт тебя, узкоглазик? – обратился Мейсон к Джеймсу.
Джеймса бесило, когда к нему так обращались. Не потому, что это указывало на его азиатское происхождение, а скорее потому, что в ту пору шла война во Вьетнаме. И ни один американский мальчишка не хотел бы хоть как-то ассоциироваться в глазах сверстников с партизанами дядюшки Хо Ши Мина. Что сказать, двенадцатилетнему мальчишке азиатом тогда было быть не круто.
–Давай! – произнес Джеймс – я лягу! – он уже дёрнулся чтобы встать и направиться вверх по насыпи, но Мейсон грубо схватил его за рукав.
–Ты чего, дурында! Если ляжешь сейчас, так машинист нас заметит, и тогда нам точно всем крышка! Надо когда поезд будет совсем рядом, чтобы не успел затормозить.
И вот спустя пару минут, которые показались Джеймсу вечностью, поезд отчётливо грохотал менее чем в трёхстах метрах.
–Эй, может не надо, – с некоторой неуверенностью произнес Мейсон. Отдать ему должное, иногда он придумывал опасные и бредовые затеи, но почти всегда мог вовремя оценить ситуацию и отказаться от их осуществления.
–Ну уж фигушку тебе, доллар зажал? – зло произнес Джеймсон. В его голове всё ещё звенело обидное определение «узкоглазик». Рывком взлетев вверх на насыпь, Джеймс упал между рельс и замер.
Поезд отчаянно загудел. Гудел он оглушительно, и не так, как обычно показывают в кино. Он будто грузовик, не гудел непрерывно, а давал отрывистые, оглушительные сигналы.
Ещё через секунду Джеймсон услышал отчаянный скрип металла об металл: машинист применил экстренное торможение. Он поднял глаза и увидел, как на него надвигается тяжёлым утюгом отбойник тепловоза. Джеймс, не помня себя от страха вдруг вскочил, буквально за два метра перед отбойником тепловоза перескочил через рельс, и кинулся наутёк в сторону города. В голове повторялась одна и та же фраза: «Не нужен мне твой сраный бакс»!
В висках стучало, рот пересох, а пот тяжелыми каплями летел с волос и скатывался по потному и пыльному телу, но он продолжал бежать, пока не добежал до дома. По-кошачьи ловко перелез невысокий забор на заднем дворе, привалился в тени у стены гаража и заплакал.
Сейчас капитан Боинга-777 Джеймс Юн будто снова лежал на путях перед поездом, который тяжёлым отбойником надвигался на него, как и почти пятьдесят лет тому назад. Он всё так же держал руку на рычагах управления режимом двигателей. Во рту пересохло, а сердце так же как и тогда стучало в висках.
Раздался стук в дверь.
–Капитан! Откройте! Вы похоже случайно повернули ручку!
«Не нужен мне твой сраный бакс!» – подумал про себя Джеймс, и вдруг будто вскочил перед поездом.
Он убрал руку с рычагов управления двигателями, встал и спокойно открыл дверь.
Бессон вернулся в кабину и сел на своё место.
–Автопилот пришлось отключить, – произнес Юн как можно спокойнее, – что-то начал показывать неправильный курс. Давай попробуем перезапустить!
–Да, конечно, – Бессон посмотрел на капитана. Может Юну и показалось, но Бессон всё понял. В кабине висело напряжение, воздух будто наэлектризовался.
Они перезагрузили и заново включили автопилот. Капитан Джеймс Юн отстегнулся, и пошёл в туалет. А вот Киллиан Бессон больше не выходил из кабины, пока самолёт не остановился у терминала аэропорта Хитроу. И капитан Юн не склонен был считать это простым совпадением.
Сразу по прилету он обратился в медицинскую службу аэропорта и пожаловался на сильную головную боль, приступ которой якобы начался у него незадолго до посадки.
С тех пор больше за штурвалом он не сидел, чему был несказанно рад. А сегодня утром, наконец, путём уговоров и постоянных жалоб на здоровье, пройдя добрый десяток обследований, он получил полное отстранение от полётов по здоровью. То, чего так боятся почти все возрастные пилоты в мире, и то, к чему так стремился капитан Джеймс Юн.