После ужина они с отцом по несколько часов сидели на крыльце, потягивая крепкий ароматный кофе, курили и неспешно разговаривали. Эйб чувствовал нечто подобное волшебству – природа и прохладный вечерний ветер будто успокаивали его, сглаживая послевкусие неудач прошлой жизни. Ушла тревожность, недовольство и горечь. Примерно тогда он начал задумываться о том, чтобы навсегда остаться в поселении своего народа. За эти вечера он рассказал без прикрас отцу всю свою жизнь. Говорил он подробностях, которые при всем желании не смог бы втиснуть в короткие телефонные разговоры, не стыдясь прошлого. Удивительно, но это давалось ему легко, потому что Медвежий Коготь слушал его внимательно, лишь иногда уточняя детали. И главное – отец ни в чём его не упрекал и не осуждал. Эйбу удалось рассказать ему о чувствах, которые мучили его после гибели парней во Вьетнаме, о горечи, с которой он узнал о дальнейшей судьбе Гарсиаса, о том, как снилось ему лицо убитой партизанки. Также он рассказал и о своей поспешной неудачной женитьбе, о годах, в которые он щедро приправлял реальность виски и пивом, о том последнем вечере в баре, о совете, данном детективом Полесски.
В один из таких вечеров отец сказал ему, что если он захочет остаться со своим народом – то ему было бы это приятно. Но перед тем будет нужно приобщиться к их традициям, выучить язык, и только после года жизни в общине он сможет пройти обряд инициации.
Эйб согласился не раздумывая, хотя даже приблизительно не знал в чём состоит обряд. Впервые в жизни у не было чувство, которое говорило ему, что, в отличии от решения поехать на войну или поспешно жениться, решение жить в общине было наконец-то правильным.
–Знаешь, когда твоя мама написала мне то письмо, и я узнал, что у меня родился сын, я сверил дату твоего рождения по нашему календарю, – сказал как-то ему Медвежий Коготь, – и я сразу понял, что ты вырастешь воином. Как видишь, так оно и случилось. Только твой дух, мы называем его Маниту, был всё то время неприкаянным, не связанным с родной землёй, хотя ты не понимал этого. Потому даже идя верным путем, рискуя жизнью ради своих убеждений, ты всё равно не был в мире с самим собой. По нашим взглядам, ты как бы оставался подростком, но в силу возраста вынужден был жить во взрослом мире. Потому у тебя и не получалось жить правильно.
Месяцы спустя Эйб так же продолжал жить в доме отца, вместе с другими жителями посёлка он начал работать. Отец занимался выделкой кож по старинным традициям народа, делал разнообразные сувениры: от простецких фигурок из дерева до очень дорогих чучел. Эйб старательно учился у отца, и ему давалось это легко. Если раньше вещи, подобные тем, что они делали, служили подношением богам, предметами обрядов, или одеждами для шамана – то теперь различные амулеты и сделанные вручную предметы индейского быта пользовались неплохим спросом на ярмарках. Туда приезжало немалое число белых американцев из городов, и даже любознательных туристов из других стран, сувениры хорошо продавались. Кроме того, в общине занимались земледелием, охотой, ловили рыбу. Люди жили по сути полунатуральным хозяйством. И Эйб полюбил со временем этот мир. Он казался ему чем-то сюрреалистическим и очень хрупким. Праздники и ярмарки, на которые они с отцом везли свои поделки, раскрашенные в народные цвета лица пожилых индейцев и перья птиц в волосах девушек – всё это было по одну сторону стороны. По другую же – вокруг, пусть и достаточно далеко, бурлил своей спешной жизнью другой мир. Из этого внешнего мира вещало телевидение, хрипло звучали песни в стиле кантри в приёмнике отцовского пикапа и приходили газеты. Когда пришло время снова выбирать президента Америки – в местном отделении шерифа (где кроме самого шерифа был только один его помощник) открылся избирательный участок, а для возделывания земель индейцы теперь пользовались небольшими тракторами. Народ Эйба будто приспособился жить где-то между средневековыми традициями и современным обществом «Биржевых котировок и политических скандалов».