— Конечно, — шустро перебирали лапками мысли в голове Дана, — и во дворе, и в доме у меня голо, ну, так это дело наживное. Вот, построю казарму, переберутся туда Рудый с Клевцом и Хотев… Георгий уже сейчас хочет собственный двор завести, Антонина же… — Неожиданно мысли Дана соскочили на иное: — Ха, а двор у меня военный городок напоминать будет… — Внезапно Дан услышал, ему показалось, что услышал — несмотря на закрытое окно — как там, где усадьба Домаша, резко и громко залаяла собака, собака соседей Домаша. Неприятный холодок просквозил душу Дана…
— Не понял, — вслух произнес он, приподнимаясь на кровати-полатях и приоткрывая окно — сдвигая с оконного проема дощечку-волок, закрывавшую изнутри окно. И тотчас услышал, сквозь лай, чей-то вскрик. Тоже в районе усадьбы Домаша.
— Черт, — прошептал Дан, — что там происходит? — И уже громче, сам себе: — Там что-то происходит! Подъем, — заорал он, скатываясь с постели и натягивая на себя портки, — подъем!
Спустя минуту он услышал грохот в комнате, где спали Рудый с Клевцом и новик Хотев. Когда, через десяток минут, Дан с Рудым, Клевцом и Хотевом… — хотел присоединиться еще и Георгий-византиец, но Дан так рыкнул на него, велев «не рыпаться» и охранять, подскочившую вместе со всеми, Антонину — как и Георгий живущую у Дана — что грек сразу утратил всю активность. А еще подумал — взгляд хозяина усадьбы, произнесшего непонятно-словенское: — «… не рыпаться» — теперь будут всю жизнь сниться ему в кошмарах. Греку, буквально, на мгновение, на одно очень нехорошее мгновение, почудилось, будто он попал в потусторонний мир и увидел глаза обитателя этого мира. Глаза того, кто давно уже не был человеком, а, может и никогда им не являлся… — когда, наконец, Дан «со товарищи» — своими телохранителями, ориентируясь на шум и крик, прибежал к Домашу, все уже было кончено. Один тать, не подавая признаков жизни, темной кучей, едва освещаемой светом луны, валялся на земле между старой печью для обжига и забором-частоколом, огораживающим подворье, забором, кстати, недавно обновленным общими усилиями Рудого, Клевца, Хотева и лично Дана — в качестве дополнительной физической нагрузки к руко-ногомаханиям. Второй «экспроприатор чужого имущества» сидел, прислонившись спиной к этому самому забору, ближе к воротам, и, судя по всему, тоже был не жилец. Как раз перед вторым «экспроприатором» и толпились все, почти все, собравшиеся ночные обитатели усадьбы Домаша, то есть — сам Домаш, охранник Микула — оставшийся после дня на ночное дежурство, старший художников Лаврин и Седой Хирви. И, если Микула, чудин и Домаш… — Домаш, явно, буквально еще 10–15 минут назад смотрел… надцатый сон. На его голове отсутствовала шапка, без которой он, обычно, никуда не выходил, а длинные волосы были всклоченны и незаплетенны в косы, впрочем, как и борода… — и, если чудин был более-менее одет, а Микула и Домаш очень даже одеты — первый в кожаной куртке-поддоспешнике поверх рубахи, второй даже в кольчуге, то о Лаврине, открывшем, после дикого ора Дана, калитку в заборе в одном исподнем, босиком и с факелом в руке, подобного явно нельзя было сказать. И все, кроме Лаврина, были вооружены — Микула и Домаш держали в руках копья, за поясом у Микулы торчала еще и секира, а у Домаша на перевязи висел меч — Домашу только шлема и щита не хватало для полноценного образа воина. Седой Хирви же держал в одной руке разряженный и совсем не маленький арбалет, а во второй такой же факел-паходню, как и у Лаврина. И за пояс его непонятной одежки тоже был заткнут топор. Дану, на какой-то миг, даже стало неловко — все, и его «архаровцы» в том числе, были с оружием — Хотев с топориком, Рудый и Клевец со своими клевцом и дубиной-шестопером, один он без оружия. Если не считать таковым его кинжалы… Но миг канул в вечность и Дан забыл о своей неловкости.
— Кто кричал? — возбужденно спросил Дан, быстро обводя взглядом двор.
— Если громче всех, то Лаврин, — отозвался, ухмыляясь, Домаш, и Дан непроизвольно посмотрел на художника.
— А что я? — обезоруживающе сказал Лаврин. — Тати же лезли…
— Да-а? — проронил-вопросил Дан. — Ну-ка, с этого места поподробнее!
— Тати к нам залезли, — удивительно спокойно, даже несколько флегматично, ответил вместо Лаврина Домаш. И, абсолютно равнодушно, уронил: — И попались… к медведю на обед. Вот этого Микула заколол, — Домаш кивнул на сидевшего спиной к забору татя. Дан шагнул ближе к освещенному тусклым светом факела мужичку. Крепкий, лет 35 на вид, а значит реально, минимум, на пяток моложе, аккуратно, именно аккуратно, подстриженный, без шапки — упавшая на землю, кургузая шапчонка лежала рядом, русоволосо-бородато-усатый, в коричневом, когда-то, а ныне просто потертом и залитом кровью кожаном куяке — поддевке под кольчугу — и пестрорядевых широких штанах. В добротных сапогах, обмотанных сверху каким-то тряпьём… Сидя и опираясь спиной на опоясывающий усадьбу забор, ночной грабитель пускал кровавые пузыри и в любую минуту мог окончательно загнуться. Пальцами правой руки мужик все еще сжимал толи короткий меч, толи очень большой нож с похожей на примитивную гарду защитой руки. Наверное, так не должно было быть, но Дан не испытывал никакого волнения от вида человека с, оплывающей кровью, раной в груди. Абсолютно никакого. Словно, он не был дитя 21 века и смотреть на человека, пропоротого железкой, а то и самому пырнуть кого подобной железкой, было для него вполне естественно. Кажется, «витающее в воздухе», выплывающее при каждом разговоре средневековое отношение к жизни и смерти, смерти от различных резаных, колотых, дробящих и рваных ран, повлияло и на него…