этим тысяцкий нравился Дану. В нем чувствовался мужчина, настоящий мужчина, неспособный губить людей ради чьей-то садистской прихоти. ... Василий повернулся к боярыне и посаднику Дмитрию. - Он не лжет, – сухо произнес тысяцкий. – Такое придумать невозможно! Дан смотрел на Марфу-Посадницу. Его речь в первую очередь была предназначена ей. Она была главной в этой троице. И она же, насколько Дан знал по истории, была главным врагом Москвы в этом противостоянии Москвы и Новгорода. Именно боярыня Борецкая, как было сказано в старом, допотопном учебнике истории уже несуществующего государства СССР, попавшемся как-то Дану на глаза, мешала Москве и Ивану III «объединить русские земли», и именно она называлась главным сепаратистом в истории России. Хотя, Дан так и не понял, почему Марфа-посадница из Господина Великого Новгорода являлась сепаратисткой, а князья русских земель, объединившихся в Великое княжество Литовское, такое же государственное образование, как и Новгород, таковыми не являлись? Боярыня, похоже, тоже не сомневалась, что Дан говорит правду и сидела, ссутулившись, словно все будущие беды Новгорода и новгородской земли, о которых напророчил Дан, навалились на ее плечи. И давили ее тяжким грузом. Наконец, словно опомнившись, она выпрямилась и крикнула: - Онфимий! В горницу, с небольшой задержкой, снова вошел давешний прихрамывающий белесый бородач. - Онфимий, - чуть хрипло произнесла Борецкая, - принеси кваса. Березового, - добавила она, - на четверых... - бородач метнул взгляд на Дана... - уточнила боярыня. Бородач развернулся и молча вышел. И только тогда Марфа-Посадница посмотрела на Дана. - Ты говорил слишком складно и слишком страшно. Ты хороший рассказчик… Судя по Дмитрию и Василию… Дан непроизвольно взглянул на посадника и тысяцкого. Тысяцкий сидел, сосредоточенно уставившись в какую-то точку и, положив на стол свои длинные руки, то сжимал, то разжимал огромные кулаки, посадник же ссутулился еще больше, чем мать-боярыня. В дверь горницы стукнули. - Зайди! - крикнула боярыня, и в дверях возник белоглазый Онфимий. Онфимий держал в руках четыре наполненные большие кружки. Кружки Онфимий поставил на стол. - Пей! – сказала боярыня и подвинула одну кружку к Дану. Чуть-чуть кисловатый и немножко резкий запах шибанул Дану в нос. Дан давно уже хотел пить, и в два больших глотка он осушил кружку-канопку. Все, кто находился в помещении, тоже приложились к кружкам. - Выпил? - спросила боярыня. - А теперь иди. Онфимий тебя проводит. А мы тут подумаем над твоей сказкой… Глава 6 Дан, все-таки, поговорил с Домашем. Как ни удивительно, но «прожект» Дана, не то, чтобы проскочил на "ура", но был принят спокойно. Уговаривать гончара не пришлось. Возможно, потому что Домаш не был коренным новгородцем, и жизнь его научила быть гибким. К тому же, он ничего не терял - в худшем случае Домаш оставался при своих, а в случае удачи... Спокойно он согласился и дать долю Дану. Правда, тут торговался долго – несмотря на свое «мутное» прошлое, Домаш оказался мужем прижимистым и торговаться умел. В конце концов, они сошлись на четвертой части от дохода. Дан сумел лишь настоять, что данный процент действителен только на три месяца и в дальнейшем подлежит пересмотру. Единственно, что не удалось Дану – уговорить гончара сразу начать дело с размахом. Как объяснил Дану Домаш, не все так просто в гончарном деле и некоторые моменты в «бизнес-плане» Дана являются откровенно наивными. Вроде того, что слишком идеалистично Дан представляет себе жизнь в Новгороде. Поэтому для начала уговорились взять в обучение к Дану только двух учеников. Ученики должны были сразу, после того, как начнут выполнять работу, и это особо требовал Дан, получать денежный процент от продажи расписанных ими изделий. Дану не нравилась распространенная в это время повсеместно – не только в Новгороде - практика, при которой даже давно всему научившийся подмастерье-ученик работал за одну лишь еду. И работал до тех пор, пока не сдавал экзамен на мастера, который, естественно, хозяин старался всячески оттянуть. Дану нужны были, особенно в свете его решения стать прогрессором и изменить историю, не нищие маргиналы, а люди материально заинтересованные в своей работе, то есть хорошо зарабатывающие, а значит и готовые защищать общество, дающее им возможность столько зарабатывать. Иначе говоря, люди, заинтересованные в существовании Господина Великого Новгорода. А нищеброды, даже если они и творцы, вряд ли способны защищать вообще чего бы то ни было. По глубокому нравственному убеждению Дана, хорошо работающий человек должен и хорошо получать. Учеников Дану долго искать не пришлось. То есть, совсем не пришлось. Поскольку их сразу привел Семен. Причем обоих. Высокого, худющего бродягу, толи с русыми, толи с седыми волосами и удивительно темными глазами, с взглядом, словно, что-то требующими от тебя, и серьезного паренька лет 13-14. Бродяга был выходцем откуда-то с юго-западной Руси, в Новгороде перебивался случайными заработками на торгу и второстепенных вымолах-пристанях, где не было новгородских артелей грузчиков, а паренек - средним сыном уличанского соседа Семена по Неревскому концу. Бродягу Дан сходу хотел отправить обратно, уж больно у него вид был непрезентабельный, но потом, все же, решил поговорить с ним и слава богу, что поговорил. Худющий бомж, хотя и выглядел старше Дана, оказался молодым человеком - по мерке 21 века и давно взрослым мужем 24 лет от роду, по мерке века 15, родом с Чернигова. Бывший скоморох и мастер по изготовлению потешек-игрушек, переживший, как понял Дан, какую-то личную трагедию и попавший в Новгород случайно. Просто шел на север. Когда Дан дал Лаврину – так звали бродягу, калику-перехожего, заостренную крепкую палочку- стек и попросил изобразить что-либо на покрытой сырой глиной дощечке, Лаврин, не долго думая, в десяток штрихов, нарисовал красавца-оленя. Дан, правда, не сразу признал в звере оленя. Не сразу, потому что бывший скоморох рисовал так, как было принято рисовать в 15 веке православные иконы, то есть, не очень реалистично, с уклоном в определенную художественную условность. Хотя… Хотя художники Раннего Возрождения в Италии уже писали совсем другие картины. По какому-то наитию Дан дал Лаврину еще и кусок глины, и попросил слепить того зверя, что Лаврин нарисовал. Скульптура оленя получилась не в пример лучше. Лесной красавец был весьма похож. Без всяких скидок на ту самую художественную условность, принятую в этом времени на Руси. Здесь Лаврин, видимо, не боялся уйти от каких-то жестко регламентируемых церковью канонов, скорее всего, потому что их и не было. В общем, черниговский скоморох оказался настоящей находкой, уникальным художником-самоучкой. Его, практически, не надо было учить. Его требовалось лишь заставить отказаться от принятого шаблона. И показать, для большого разнообразия росписи керамики в будущем, картинки – Дан условно назвал их матрицами - с неизвестными в Новгороде и, вообще, в северной Европе, представителями африканской флоры и фауны. А дальше он мог работать самостоятельно. Зинька, в крещении – Зенон, синеглазый, с длинными ресницами, подросток-новгородец, наслушавшись от Семена о чудных рисунках Дана и узнав, что новый мастер ищет учеников-подмастерьев, сам упросил Семена взять его к Дану. Правда, перед этим он уговорил своего отца – искусного резчика ложек, отпустить его учиться необычной росписи. Паренек был однозначно талантлив и имел все шансы стать в будущем настоящим художником и, как позже сказали Дану - Семен сказал - Зинька даже успел попробовать свои силы в артели новгородских богомазов. Но жесткие каноны в изображении святых не прельщали его и богомазы Зиньку выгнали. Экзамен по рисованию, предложенный Даном пареньку, также, как и бывшему скомороху Лаврину, Зенон сдал на отлично. До многих азбучных истин рисования – понятия перспективы, центра композиции, света и тени, паренек умудрился дойти сам. Подучившись у Дана тому, что он, Зенон, не умел, и, отточив свое мастерство, парнишка тоже вполне мог работать самостоятельно. Правда, не факт, что Зенон быстро не перерос бы на этом поприще своего учителя и со временем не попросился бы на «вольные хлеба». Возможно, даже став на Руси первым провозвестником Возрождения, равным по силе и мастерству уроженцам далекой Италии. В общем, учеников Дану Семен привел достойных. Летний день был самом разгаре. Домаш ушел на торговище, унося с собой десяток расписанных Лаврином сосудов – две корчаги, две братины и шесть кувшинов. Все оформленные – Дан, про себя, по аналогии с искусством «двоюродных братьев» славян скифов, называл его «звериным стилем» - в «зверином стиле». Сплошь сцены из жизни животных. На восьми сосудах местное зверье – мишки косолапые, олени с ветвистыми рогами, волки и парящие орлы, на двух – копии с «африканских» рисунков Дана. Жирафы, львы и облизьяны-обезьяны. Копии потому что сам Лаврин их не видел и мог пользоваться лишь набросками Дана. Зенону Дан, пока, расписывать изделия не давал. Парень еще «хромал», да, в придачу, и торопился. О том же, чтобы дать ему пока расписывать керамику через трафареты, не могло быть и речи. Красиво, то есть так, чтобы глаз завораживало и смотреть было приятно, с трафаретом не разрисуешь. А Дан хотел, чтобы изделия, идущие под маркой «Мастерск