— Я и не знал, уговорил одного товарища в Интуристе, убедил, что справлюсь, у них переводчиков не хватало. За год поднатаскался, освоился. Говорят, способности у меня.
— Случается. — Майор пил, обжигаясь, вытягивал губы, смешно шевеля ушами, довольно жмурился.
— Поступил я в институт, увлекся западной литературой. На третьем курсе приглашают меня в райком комсомола и путевочку в руки. Будьте любезны, говорят, очень нужны на переднем крае. Я сомнение выразил. Скорин сделал паузу, дал возможность задать вопрос, но майор отдувался и вопроса не задал. — Объясняю, что сугубо штатский я человек, в герои-разведчики могу не подойти. Долго говорить со мной не стали — и пошел я учиться на курсы.
— Почему вы сомневались? Ведь большинство шло с воодушевлением. Майор вытащил из стакана чаинку, положил на блюдце.
— Я объяснил.
— Не понял, извините покорно. Не понял, Сергей Николаевич.
— Так. — Скорин замялся, решал, как объяснит. — Боялся! — брякнул он решительно и вызывающе посмотрел на майора. — Боялся, и все!
— Смерти боялся? — Майор возился с чайником, на Скорина не смотрел.
— И смерти боялся. А вы не боитесь?
— Вопрос снимается как провокационный. — Достав платок, майор вытер лоб. — Не верю. Так почему же?
— Я ответил.
— Других версий нет?
— Нет.
Майор допил чай, отставил стакан, долго вытирал платком лицо, затем посмотрел на Скорина.
— Ладно. Итак, направили в нашу школу…
— Проучился два года, назначили сюда.
— Всех в Москве оставляли?
— Нет.
— Почему вас оставили?
— Спросите у руководства. Работал… в Германии. Привык к нашей работе. Но сейчас война — и хочу на фронт, воевать среди своих, с полевой почтой.
Майор долго, изучающе смотрел на него, затем спросил:
— Как же ты, Сергей, брак не оформил? — Скорин вздрогнул, затем медленно поставил стакан на стол, выпрямился, хотел встать. Майор взял его за руку, заглянул в глаза, вздохнул, после паузы сказал: — Да, Сергей Николаевич, я вот тоже однолюб.
— Я вас прошу, товарищ майор…
— Зря просишь, — перебил Скорина майор. — Нам работать вместе. Личная жизнь разведчика — его тыл, можно сказать. Ты уж извини меня за красивые слова, но человек без любви — не человек вовсе, а так пустышка.
Скорин встал, но Симаков, не обращая внимания на его протест, продолжал говорить:
— Любовь оружие, оружие грозное. А ничейного оружия, Сергей Николаевич, не бывает. Если оно не в наших руках, значит, в руках врага.
— Не надо, товарищ майор!
Майор замолчал, потер коротко остриженную вихрастую голову, посмотрел на Скорина, тот, продолжая стоять, почувствовал себя неловко.
— Давайте прервемся, Сергей Николаевич. — Симаков тоже встал. До завтра. В двадцать три часа жду вас.
— До завтра, Николай Алексеевич. — Скорин повернулся и пошел к выходу. Майор чуть было не вернул его, но сдержался, покачал головой и грустно улыбнулся.
В кабинет вошла Вера Ивановна, и майор, то ли спрашивая, то ли рассуждая вслух, сказал:
— Нехорошо у Скорина в личной жизни произошло. — Он взглянул на Веру Ивановну, которая открывала окно, чтобы проветрить кабинет.
— Не верите вы подчас женщинам. — Вера Ивановна вытряхивала из пепельниц окурки, на майора не смотрела. — Сережа перед командировкой с ней не расписался, сказал, что в спецкомандировку на год-полтора на восток едет и свадьбу сыграют, когда вернется. От него загодя написанные два либо три письма пришли, и молчок. Словно в воду канул. А она сына родила. Ей никто не объяснил, где Сергей. Четыре года.
Вера Ивановна поставила на поднос стаканы и чайник, направилась к двери.
— Сын есть, а семьи нет. — Она посмотрела на Симакова так, словно именно майор был виноват в случившемся. — Вот и вся его личная жизнь.
Дребезжа, прокатился трамвай, заклеенными окнами он напоминал лазарет.
На бульваре девушки из команды противовоздушной обороны закрепляли на день аэростат.
Скорин с Леной сидели на лавочке, смотрели на аэростат, на уже отодвинутые в сторону, но еще не убранные совсем противотанковые ежи. Скорин никак не мог начать разговор, вздохнул, закурил, вытянул из кармана газету, хотел ее выбросить, но передумал, оторвал страницу и начал мастерить кораблик.
Ночью неожиданно ударили заморозки, лужи были затянуты ледком, Скорин разбил его палкой, пустил кораблик в полынью. Лена следила за его движениями, нагнувшись, взяла тонкий ломтик льда, который стал быстро таять в руках.
— Сережа, — сказала Лена нерешительно, — четыре года. Ты не виноват в случившемся, но я тоже не виновата. — Она взглянула на Скорина, боясь, что он ее прервет, быстро заговорила: — Ты не думай, я никого не люблю. Я просто… ну, ты должен понять. Я была уверена, что ты погиб. Я не верила, что ты можешь оставить, забыть меня. Тебя не было. Значит, тебя нет… Я смирилась с этой мыслью…