Забирко Виталий
Вариант Пата
Виталий Забирко
Вариант Пата
Хаммурапи писал: "Непродуманная жизнь не стоит того, чтобы её прожить". Но он не был уверен, так ли это, и потому всё зачеркнул.
Р. Шекли
Глава первая
Холодная ночь опустилась на холмы славного города Пата. Утомлённый шестидневным триумфом императора Тагулы, город спал. Не слышно было обычной переклички ночной стражи, не видно ни одного огня. Мрак съел город, и вечные звёзды равнодушно смотрели на чёрные холмы. Только неумолчное стрекотание цикад в невидимых зарослях чигарника нарушало могильный покой ночи.
Декаду назад император Тагула высадился на Побережье со своими войсками. Победоносная кампания по усмирению провинции Севрии завершилась. Войска распустили по квартирам, но императору пришлось три дня ждать с непокрытой головой на Тритской дороге разрешения Сената на въезд в город. Сенат же, из памяти которого ещё не успела выветриться диктатура тирана Корбелия, был напуган высадкой войск Тагулы в двух переходах от Пата и, боясь повторения истории, никак не мог собраться - сорок лет назад проконсул Корбелий высадился, подобно Тагуле, на Побережье со своими войсками после присоединения к землям Великого Пата провинций Табрии и Килоны, развязал гражданскую войну, захватил Пат и принудил толпное собрание утвердить свою тиранию. Поэтому Сенат собрался только на третий день по получению благостных известий о роспуске Тагулой своих войск. Тагулу приняли, обласкали, увенчали вторым золотым венком императора, и на следующий день, для успокоения войск, ожидавших дележа трофеев, начался шестидневный триумф. По случаю празднеств были устроены дополнительные раздачи хлеба и дарового вина первого урожая. После прохождения по Триумфальной аллее штурмового легиона, сопровождавшего заложников, рабов и трофеи, в храмах бога войны Спира и бога победы Катты были разыграны мистерии, восхвалявшие силу и мощь патского оружия, по окончании которых наследный фасхид Севрии, солнцеликий Антодорака, тайнорождённый угодно богам, но неугодно Пату, был казнён на жертвенной плахе. На этом торжественная часть триумфа закончилась, и начались пиры, игрища, оргии, ристалища. Сенат не скупился. Рыночная площадь, а затем и прилегающие к ней улицы превратились в открытую пиршественную территорию для граждан Пата. По распоряжению Сената таверны, публичные дома, кабаки, гетеры обслуживали посетителей бесплатно - за всё платила казна. В дни триумфа любой раб мог стать свободным или мёртвым, сразившись один на один на каменных плитах Театруума со свирепым зверем сулом. Толпа ликовала. За время
празднеств было съедено свыше семисот голов только крупного скота из триумфального сенатского стада, выпито более двенадцати тысяч гектонов вина, на ристалищах убито сорок два сула, а рабовладельцы потеряли около двухсот рабов живыми и мёртвыми. Триумф Тагулы превратился в неуправляемую оргию, готовую смести с лица земли славный город Пат, и, казалось, не было силы, способной предотвратить разгул толпы. Праздничные бои на деревянных мечах местами стали переходить в драки улица на улицу, квартал на квартал, взбудораженный город ходил ходуном, казалось, ещё немного, и вспыхнет смута. Но к концу шестого дня как-то сами собой угасли пиршества и оргии, и город, наконец, погрузился в тяжёлый хмельной сон.
Сенатор Гелюций Крон, завершив вечернюю прогулку, медленно поднимался по ступеням виллы. Длинную сенаторскую тогу он аккуратно подобрал на коленях руками, чтобы не собирать подолом пыль. Раб, поджидавший его между колоннами с зажжённым факелом в руках, стремглав сбежал по ступеням и только затем, пристроившись за спиной сенатора, ибо не полагается рабу быть выше своего господина, стал его сопровождать.
- Что говорят в городе, Атран? - не оборачиваясь, спросил сенатор. Он взошёл по ступеням и отпустил тогу.
- В городе спят, господин.
Крон насмешливо заломил бровь. Палий Артодат давно советовал ему продать не в меру гордого и строптивого раба на галеры, но Крон только отшучивался. Именно эти качества он ценил в Атране, хотя открыто своих симпатий и не высказывал.
- Я вижу, ты хорошо провёл время в городе?
Раб склонил голову.
- Отвечай!
- Как вам будет угодно, господин.
- Мне угодно, чтобы ты не прятал глаза!
Атран вскинул голову и, повинуясь приказанию, стал смотреть прямо в глаза сенатору.
"Что же выражает его взгляд - дерзость или просто неприкрытую наглость?" - подумал Крон, пытаясь рассмотреть в неверном отблеске пламени факела выражение глаз раба.
- Ты был у Гирона?
- Да, господин.
- Ты передал ему, что "Сенатский вестник" должен выйти завтра утром?
- Да, господин.
- Других слов ты не знаешь?
- Он был пьян, господин. И его подмастерья тоже.
- А ты?
Атран молчал и, по-прежнему не отрываясь, смотрел на сенатора.
- Ты знаешь, что я не люблю наказывать прутьями. Но ещё больше я не люблю лжи.
- Я тоже пил, господин.
Крон окинул презрительным взглядом сухопарую фигуру раба.
- Твоё счастье, что знаешь меру. Вели зажечь светильники и отправляйся спать. Завтра ты мне нужен трезвым.
Атран погасил факел и бесшумно исчез, растворившись в ночи. И в нахлынувшей темноте, казалось, звонче заверещали цикады. Сенатор медленно прошествовал между колоннами и вошёл в дом. В большом зале сонная рабыня зажигала светильники.
- Постелишь мне на террасе, - сказал Крон. - И позови сюда писца.
Рабыня вздрогнула от его голоса, быстро повернулась к сенатору и согнулась в поклоне. Крон прошёл через зал и отдёрнул завесь в спальню.
- Пусть ждёт меня в зале, - бросил он через плечо.
В спальне было темно и душно - в застоявшемся воздухе висел тяжёлый запах коринского бальзама.
"Опять не проветривали", - поморщился сенатор. Он хотел вернуться, сделать выговор рабыне, но передумал, услышав, как за завесью прошлёпали её босые ноги - она спешила в людскую будить писца.
Что-то неуловимо изменилось в сенаторе. Легко и бесшумно он скользнул к стене, упёрся в неё руками. Несколько мгновений стоял так, словно в раздумье, и вдруг между его широко расставленными ладонями образовалась чёрная ниша. Привычным движением Крон просунул в нишу руку, там что-то щёлкнуло, застрекотало, зажёгся зелёный огонёк, и наружу, сворачиваясь в свиток, стал выползать лист бумаги. Когда огонёк замигал, сенатор подставил руки, и свиток, щёлкнув ровно обрезанным краем, упал на ладони. Огонёк погас, и провал в стене затянулся.
Крон потуже свернул свиток, сунул его под мышку и провёл рукой по восстановившемуся участку стены. Чуть в стороне от только что затянувшегося провала рука наткнулась на большого слизня, и сенатор брезгливо её отдёрнул. Машинально - слизень был холодным и скользким на ощупь - вытер пальцы о тогу. Впрочем, ощущение было обманчивым - от прикосновения к слизню на коже ничего не оставалось. Крон вновь надел на себя маску степенности и, не торопясь, вышел из спальни.
Писец уже ждал его. Низко согнувшись в поклоне, он стоял посреди зала, поддерживая одной рукой доску для письма, висевшую на веревке через плечо, а в другой сжимая стило и флакон чернил. Уставившись в пол, головы он не поднимал, блестя тёмной, словно полированного эстебрийского дерева, лысиной.
Не обращая на писца внимания, Крон прошёл к ещё тёплой жаровне, снял с подставки деревянные щипцы и вернулся в спальню. Сдвинув завесь, чтобы свет проникал в комнату, внимательно осмотрел все стены и только затем снял слизня. Стряхнув его со щипцов на тлеющие в очаге угли, Крон так же внимательно обследовал зал. Здесь он нашёл ещё двух слизней: одного - на стене над ложем, другого - на статуе богини Горели, покровительнице домашнего очага. Слизни запузырились на углях и, вспыхнув неярким бездымным пламенем, сгорели. Пепла после них не осталось, а в воздухе запахло чем-то похожим на озон.
"Странные создания, - подумал Крон, глядя на угли. - Живут, как мокрицы, только в домах, чем питаются - неизвестно. Ни вреда, ни пользы одно отвращение... Завтра нужно сделать выговор управителю: спальню не проветривают, слизней не собирают..."