Из газет Пинегин знал, что бывший министр возглавил крупный совнархоз, в ведении которого находились машиностроительные заводы, исследовательские и проектные организации. Если кто в Союзе и мог с успехом создать новые металлургические агрегаты, то, конечно, Алексей Семеныч со своими учеными и инженерами.
В один из дней Пинегин потребовал от врача бумагу и ручку — написать деловое письмо. Врач запротестовал. Пинегин спокойно возразил:
— Ходить мне вы разрешили. Почему ходить можно, а писать нельзя?
— Вам вредно умственное переутомление, — разъяснил врач.
— Тогда скорее давайте бумагу. — Пинегин усмехнулся. — Я напишу и перестану думать об этом, а так — все дни умственно переутомляюсь.
Бумагу ему дали. Пинегин упомянул, что пишет в больнице — было, мол, неважно, стало лучше, — и сразу перешел к делу. «Ты сам говорил, — писал он председателю совнархоза, — что я не люблю перекладывать трудные задания на плечи других. На старости лет приходится с сокрушением отказываться от этого принципа. Хочу оставить себе полегче, а тяжелое взвалить другим на горб. И знаешь кому? Тебе!» Пинегин на этом месте долго передыхал, даже прилег на кровать, закрыл глаза. Но сделал это не от огорчения — он улыбался. Он воображал, как удивится бывший министр, получив его письмо. Нет, выйдет неплохо, одна эта мысль — приходится отказываться от почетного трудного, брать себе задание полегче — покажет Алексею Семеновичу, что дело, точно, важное, тут нельзя отписываться. А это — начало, дальше пойдет покрепче!
Пинегин снова присел к столу, писал дальше: «И, конечно, ты лучше всех знаешь, что для меня означал „Вариант Пинегина“. Не буду повторять, как ждал его утверждения, сколько связывал с ним, сколько вложил в него. Важно не это, важно другое — сейчас, после тщательного рассмотрения, вижу, что надо от „Варианта Пинегина“ отказаться, несвоевременен и несовершенен он, можно сейчас найти более удачные и дешевые, совсем новые решения. И вот от тебя, Алексей Семеныч, от твоего совнархоза зависит, сумеем ли мы осуществить эти более удачные решения взамен невыгодного „Варианта Пинегина“. Действую по старой нашей с тобой привычке — до того, как официально вносить в правительство вопрос о перемене варианта, хочу неофициально проконсультироваться с тобою, выяснить, в каком объеме и как скоро вы сможете нам помочь. Знаю, что ты отнесешься к моему письму со всей ответственностыо, иного от тебя не жду!»
— Ну, преамбула готова, так, кажется, это называется? — довольно пробормотал Пинегин. — Теперь перейдем к конкретным вопросам.
Запечатав письмо и надписав адрес, Пинегин возвратился в постель. После долгой отвычки от работы за столом он ощущал усталость. Усталость была легка и радостна. Пинегин вспоминал удачные выражения письма, старался представить, как их будет читать Алексей Семеныч. Тот, конечно, взволнуется и удивится. Ничего, тем серьезнее он отнесется к просьбе. Начнутся споры, придется ниспровергать утвержденный «Вариант Пинегина» с такой же энергией, с какой еще недавно Пинегин его отстаивал. Важно, чтоб Алексей Семеныч поддержал его в предстоящих дискуссиях. Он поддержит! Одно Пинегин знал твердо и определенно: еще никогда в жизни он по бросал с такой решительностью на чашу спора весь свой накопленный громадный авторитет, не нажимал так всей его тяжестью — и против себя, не против другого! «Алексей Семеныч поймет! — размышлял Пинегин. — Не может не понять!»
18
Волынский с Шелепой просматривали очередной ответ на свои запросы — на этот раз от машиностроительного завода. Завод соглашался, что требуемые агрегаты могут быть изготовлены, достигнутый уровень техники позволяет браться за подобные сложные задания. Но сами они, завод, не сумеют поднять это дело: их конструкторское бюро малочисленно и перегружено, нужно предварительно переделать станочные линии, расширить цеха — в общем, самим реконструироваться…
Шелепа раздраженно стукнул ладонью по столу.
— Нет, какая косность! Вы понимаете, Игорь Васильевич, это спихотехника — не желают влезать в трудное дело. И ведь если их официально запросят сверху, они по этой формуле отбрешутся, столько предварительных условий нагромоздят, что рукой махнешь! Волынский задумчиво отозвался:
— В этом все дело. Когда чего-нибудь не хочешь, всегда докажешь, что не можешь.
Он сидел усталый и подавленный. Шелепа испытующе посмотрел на него. Волынский за последние дни осунулся, постарел. Шелепа запальчиво крикнул:
— Ну, это еще бабушка надвое сказала — докажешь! Против доказательств найдутся опровержения. Я не собираюсь складывать ручки на животе.
— Что же вы предлагаете, Олег Алексеевич?
Шелепа в волнении забегал по кабинету.
— А именно это самое — бороться дальше! Писать в Госплан, в ЦК жалобу на институты, на заводы, требовать, чтобы мозгам всех этих неповоротливых товарищей придали живости, хотя бы палкой по известному месту… Поверьте, сразу все пойдет по-другому — и конструкторские бюро окажутся работоспособными и станочные линии не понадобится перестраивать!
Волынский покачал головой.
— Боюсь, вы неправильно представляете себе общее положение.
Шелепа прервал свой бег.
— Это как же неправильно? Если неправильно, так разъясните.
Волынский спокойно разъяснил:
— У вас перед глазами одна трудность — убедить директоров заводов, что они могут изготовить требуемое оборудование. Но что толку их убеждать? Они лучше нас знают свои возможности. Они просто не хотят добровольно взваливать себе на плечи дополнительную тяжелую ношу.
Шелепа нетерпеливо прервал его: — Это самое я и говорю, против чего вы возражаете? Не хотят добровольно — надо заставить! Госплан сумеет…
— Да, Госплан сумеет, — согласился Волынский. — Но Госплан пока не хочет. Вы забываете, что официально принят «Вариант Пинегина» и что сам Пинегин будет отстаивать его со всей твердостью. Конечно, если бы мы с вами сумели написать: «Наше предложение легко осуществимо, заводы-поставщики гарантируют быстрое изготовление новых печей», — тогда другое делю, к нам бы прислушались. Но этого нет. Заводы отвергают наши заказы, правительство утвердило «Вариант Пинегина», при любом споре раньше всего запросят его мнение, а что он ответит — нам хорошо известно…
Шелепа плюхнулся на диван и мрачно уставился на носки своих ботинок.
— Действительно, чертовски запутанное положение…
— Мы, видимо, совершили с вами ошибку, — продолжал Волынский. — Нужно было за дело взяться как-то по-другому, а вот как?..
— Именно, как?
— Не знаю. Каждый день об этом думаю.
— И вас это расстраивает? Должен сказать, вы здорово изменились — похудели, помрачнели… Все от это го, от этих дурацких писем?
Волынский грустно улыбнулся:
— Не совсем. Могу сказать, что больше всего меня огорчает, только не уверен, поймете ли вы.
Шелепа пожал плечами.
— Вы все же попробуйте. Может, и разберусь.
— Я не раскаиваюсь, что начал борьбу против Пинегина, — продолжал Волынский. — Я поверил в ваше предложение, да и сейчас, после всех ответов, считаю, что оно лучше. Это дело принципиальное, борьба стала неизбежной. Другое мне неприятно. Перед его заболеванием была у нас беседа, я о ней говорил вам. Он предсказал тогда, что наши предложения отвергнут и что мне придется идти к нему извиняться. Я вижу теперь, что не надо было допускать этого разговора, ни в коем случае не надо.
— Но почему? Честное выяснение позиций обязательно во всяком принципиальном споре.
— Я говорил, что вы не поймете, — возразил Волынский, улыбнувшись той же грустной улыбкой. — Спора-то ведь еще не было, настоящий спор мы собирались начать после ответов на запросы. Зачем же мне понадобилось заранее так огорчать старика? Не случись этого разговора, который ничего не мог изменить и не изменил, может, и припадка бы не произошло — вот что меня гложет. Его это ведь потрясло — что я, еще не имея твердых данных, открыто, непримиримо пошел против него. Больно ему было, ужасно больно… Какая-то вина в его инфаркте лежит и на мне, понимаете?