После женитьбы Лебеденко стал ходить с Ниной к ее товарищам, юным студентам и студенткам, которые исподтишка норовили устроить ему какие-нибудь экзамены. Тогда он был среди этих мальчишек единственным зрелым мужчиной, и преимущество сложившейся судьбы стояло за ним. Одетый в дорогой костюм, белую сорочку с тугим галстуком, тщательно подобранным Ниной, Лебеденко ходил расстегнув пиджак и держа руки в карманах, разыгрывая человека из простого народа, какого в нем видели (он плевал на это) ее родные и друзья. На семейных обедах у ее родителей он отвечал, что Нине незачем учиться, что он зарабатывает пять сотен в месяц и обеспечит жену и троих детей, которых намеревался произвести на свет в ближайшие годы. Теща подливала в рюмку — хотела узнать его норму. Он требовал стакан и чокался с тестем полным стаканом: за счастье Нины. «Ну, сынок, а сам-то об институте не думал?» — дружелюбно и строго спрашивал тесть. «Я, батя, туповат, — говорил Лебеденко. — Одно слово «институт» на меня тоску наводит». Потом Нина ласково упрекала его: «Какой большой и такой балда! Они думают, что ты серьезно… Мама корвалол пила. Я ей говорю, что ты все это от неловкости, у тебя маленький комплекс неполноценности, но ты сильный и добрый. Люблю тебя!»
То, что она назвала комплексом неполноценности, стало ощущаться Лебеденко гораздо позже, а тогда они не могли спокойно прикоснуться друг к другу, их разговоры не имели конца и обрывались одним и тем же, что, повторяясь, всегда было новым и в чем они проявляли много радостной изобретательности; позднее привычка притупила те праздники и расширила для каждого время и пространство свободной жизни. Лебеденко строил дом для Нины, а она для него училась и береглась от беременности, чтобы сохранить веселую молодость, — так они разделили обязанности своей любви, которая горела ровным сильным огнем, не предвещая приближающегося угасания.
— Ничего хата, да? — с полуулыбкой сказал Лебеденко и похлопал себя по шее. — Вот где она!
Нет, его ирония лишь маскировала созревшее в мозгу восклицание: «Куда все ушло?!» Как когда-то, очнувшись на дне ствола учебной шахты, он испытал ярчайшее открытие своей неумершей жизни, так теперь Лебеденко ощущал нелепость жизни.
И оставаться с этим ощущением было жутко. Это, наверное, была сама смерть.
— Хрыков! — тихо сказал Лебеденко. — Пора гулять!
И они стали готовиться к гулянью. Он поставил в холодильник бутылки и вынул оттуда три банки с лососем, яйца, помидоры, масло и пакет с картошкой.
Ткаченко стоял рядом и видел, что холодильник почти пуст.
— Вы тут управляйтесь, а я привезу хлопцев, — сказал Лебеденко.
— А если жена придет? — спросил Кердода. — Выгонит?
— Не придет, — сказал Лебеденко. — Она в космос улетела.
Он кивнул Ткаченко, как бы оставляя дом на него.
Он отсутствовал полчаса. За это время Ткаченко сварил рыбный суп, приготовил салат из помидоров и яичницу. Он искал в шкафу подсолнечное масло для заправки салата и не нашел, убедившись, что на полках так же пусто, как и в холодильнике. Ткаченко вспомнил, что бригадир прежде приносил с собой большие свертки с домашней едой, но теперь его подземные завтраки стали по-холостяцки бедными. «Без детей у них рано или поздно должно было кончиться», — решил Ткаченко.
В комнате включили телевизор, пришел Кердода и позвал:
— Саш, иди посмотри. Интересно!
— Постой, — сказал Ткаченко.
— Чего?
— Кажется, от него сбежала жена.
— С чего ты взял? — спросил Кердода. — Что он про космос сказал? Идем. Цветной телек — это вещь!..
«А может, действительно все ерунда?» — сказал про себя Ткаченко.
— Легкий ты мужик, — засмеялся он. — Не любишь тяжелых вопросов.
— А кто их любит, — ответил Кердода. — Однако люби не люби, а как подопрет — никуда не денешься.
— Это точно.
— Ты вот идешь жестянщиком на автостанцию…
— Откуда ты знаешь? — спросил Ткаченко, нахмурившись.
— Да про это все знают! — удивился Кердода. — Разве секрет? Подперло тебя, Саша, и ты уж, выходит, себе не хозяин, другие за тебя решили и распорядились.
— Фу ты! — сказал Ткаченко.
Ему сделалось досадно. Он не желал выслушивать болтовню о своей болезни.
— Не фукай, — улыбнулся Кердода. — Я всегда хотел тебе сказать, что я тебя уважаю, раньше — не выходило, а сейчас — говорю. Это одна видимая глупость, что тобой кто-то распоряжается. Никто не распоряжается! Только одни наши дети.
— А что дети? — пожал плечами Ткаченко.
— Распоряжаются нами, — повторил Кердода.