— Пусть лучше не химичат, а смонтируют новый транспортер, — посоветовал он. — Все равно придется монтировать.
— Феликс, голубчик, это сделает ремонтная смена, — снова поклонился ему Морозов. — Нам бы хоть немного выдать на-гора. Да и нету нового транспортера. Нету!
— Займитесь доставкой нового транспортера, — посоветовал диспетчер.
— Эх ты, деятель! — буркнул Морозов.
Он подошел к селектору, прикоснулся к тумблеру, но не включил, снова повернулся к Кияшко:
— Последний раз прошу. Дашь?
— Опять двадцать пять, — вздохнул диспетчер. — Только время теряешь.
Морозов включил связь. Лебеденко быстро откликнулся.
— Отгружай все, что можешь! — приказал ему Морозов. — Больше порожняка не будет.
— Как не будет? А что ж нам делать?
— Ищите транспортер, — продолжал Морозов. — Он должен быть где-то у вас. Найдете и смонтируете.
— Нет, Константин Петрович, так не пойдет, — заупрямился Лебеденко. — Нам не выгодно. Нам во как нужно хоть что-нибудь выдать. Я не согласен.
— Подожди, — прервал Морозов и кивнул Кияшко: — Слышал?
Диспетчер страдальчески закатил глаза и вздохнул.
— В общем, делайте, как сказано, — распорядился Морозов. — Я еду к вам.
Лебеденко снова принялся за свое, но Морозов не стал слушать, отключил связь.
— Анархист у тебя бригадир, — заметил Кияшко.
Морозов направился к дверям. Он испытывал бессилие и горечь. Там, внизу, ему придется убеждать шахтеров, что ничего страшного не происходит, что нужно потерпеть до лучших времен и что не надо терять бодрости. И никто ему не поверит. Да он и сам не будет верить себе, однако что же еще ему остается — признаться им: «Я бессильный руководитель»?
— Анархист, — повторил диспетчер.
Загудел селектор. Чья-то нужда или беда сейчас должна была ворваться в диспетчерскую. Может, это прорывался упрямый бригадир Лебеденко, а может, кто другой…
— Ну что разгуделся? — Кияшко поглядел на аппарат и перевел взгляд на остановившегося в дверях Морозова: — Хочешь пари, что это твой махновец?
Но раздался не голос Лебеденко, а задыхающийся от ярости крик Грекова:
— Филя! На грузовом уклоне! «Орел»! Три вагона! Гробанулись! Давай ремонтников! Подгони их, Филечка! Тут на несколько часов работы!
Кияшко замер над селектором с раскрытым ртом, не находя двух связных слов. Еще один участок вышел из строя.
Морозов пожалел Грекова. Сорвавшиеся на крутом уклоне вагоны разбивают рельсы и крепления; «орел» подобен взрыву. Теперь Греков надолго остановился, не на несколько часов, как он в горячке обещал, а намного больше.
— Филя! Алло! Алло! Куда ты провалился?!
— Я думаю, — сказал Грекову Кияшко. — Не везет нашей шахте!
Морозов дождался, когда Кияшко закончит разговор и отдаст распоряжения ремонтникам, и спросил:
— Теперь-то дашь нам порожняк?
— Дам, — мрачно сказал диспетчер. — Сели мы по самые ноздри. Радуйся.
— Весь порожняк Грекова — мне, — продолжал Морозов, не обращая внимания на его иронию. — И не зажимай ни одного вагона. Сейчас весь общешахтный план от меня зависит, понял, Феликс?
Кияшко усмехнулся:
— По сравнению с Грековым ты маленький нолик.
— Потерпим до лучших времен, — сказал Морозов вертевшуюся в голове фразу. — Бодрее!
Он позвонил Лебеденко и сообщил ему новость.
Бригадир засмеялся, хотя не следовало, конечно, смеяться над чужой бедой. Динамик селектора разносил громкий смех по тихой комнате.
— Хватит ржать, — сердито сказал Морозов. — Кулацкие у тебя замашки, Николай Михайлович!
— Уж какие есть, — обиделся Лебеденко. — Не для себя одного стараюсь.
— Ладно, слышали. Все мы не для себя стараемся.
Но пререкаться было некогда.
Наконец после блужданий по лабиринту беспорядка и в силу этого беспорядка участок выходил на будничный простор.
Выйдя из диспетчерской, Константин оперся на перила и посмотрел вниз, в зал общешахтной нарядной. Он обвел взглядом трибуну, стол президиума с зеленой скатертью, ряды деревянных кресел. Зал по кругу опоясывал широкий балкон, который был вторым этажом здания и куда выходили помещения диспетчерской, добычных участков и другие службы. Стояла тишина. Между кресел медленно шла серая кошка, убежавшая из столовой.
Морозов подумал о том, что на дворе скоро наступит хороший теплый вечер и что людские заботы и суета уступят место покою. Этот пустой зал нарядной видел и авралы, и торжественные митинги, и черный траур по погибшим, и начало свадеб, и множество иных человеческих собраний, но в том-то и дело, что он видел либо начало чего-то, либо конец, а главное происходило там, под землей и на земле, происходило и все же не кончалось.