— Я жена Валентина Алексеевича, — суховато ответила женщина, и Женя предположила, что та сейчас, наверное, испытывает ревность и любопытство.
— Здравствуйте! — сказала Женя. — Я ваша младшая сестра по судьбе. Я жена начальника шахты Зимина.
«Не слишком ли фамильярно?» — мелькнуло у нее, однако она отмахнулась от этого сомнения.
— Гм, — произнесла женщина и замолчала.
— Я нахожусь в том возрасте, когда мужья теряют к семье интерес. — Женя хотела сказать «теряют к женам интерес», однако не позволила себе бестактность. — Одни начинают выпивать, другие заводят любовниц, а третьи просто хандрят. А у шахтеров пробивается еще усталость… Вряд ли вы можете мне помочь, но мне кажется, что мы, шахтерские женки, в чем-то все одинаковы. Наш удел — всегда ждать…
— А вы устали ждать? — с неясным осуждением спросила женщина.
— Я об этом не думала, — искренне ответила Женя. — Но я боюсь остаться вдовой… Это ужасно!
— Ну что вы, дорогая! — интонационно улыбнулась собеседница. — Сейчас не то время, да и начальник шахты — это не простой углекоп. Наверно, вы придумываете себе лишние страхи, это бывает.
Ее тон напоминал уверенный, снисходительный и профессиональный бодрый тон врача.
— Мой муж болен, — сказала Женя. — У него застарелая язва желудка. Должно быть, вы сами знаете — двухразовое питание и ненормированный рабочий день.
— Еще бы не знать! — отозвалась женщина. — Валентину Алексеевичу оперировали язву в пятьдесят седьмом. А тогда еще повысили планы угледобычи, помните?
— Нет, не помню, — призналась Женя.
«Настоящая шахтерская женка», — подумала она о жене Рымкевича.
— Да, — сказала женщина. — Натерпелись тогда… А у вашего часто обостряется?
— Как понервничает…
— Ему нужна диета.
— Конечно! Чего я ему не готовлю… — сказала Женя.
— А не пробовали — кусочек сала натощак? Еще говорят, надо утром выпить граммов пятьдесят водки и два сырых яйца.
— Нет, мы против самолечения.
— Да, лучше не рисковать. Он, наверное, у вас шумный, заполошный? У меня тоже такой. Все очень похоже.
— Да, заполошный, — ответила Женя. — Все близко к сердцу принимает. Сегодня Валентин Алексеевич его поругал, а он чуть живой домой добрался.
Ей не следовало этого говорить, потому что «шахтерская женка» уловила в ее словах жалобу на Валентина Алексеевича и холодно произнесла:
— Ну а что делать? Это работа.
— Работу мы не изменим, — согласилась Женя. — Но мы должны защищать живое. Мы — женщины, в этом наша главная задача.
Она почувствовала, что разговор достиг главного, ради чего она затеяла его. Ведь не жаловаться, не сетовать на свою судьбу собралась она.
В ее голосе исчезли просительные нотки, он стал тверд.
— Я прошу вас как женщина женщину: найдите способ повлиять на Валентина Алексеевича, чтобы он пощадил моего мужа.
— Но я не знаю, — удивилась жена Рымкевича. — Я никогда не лезла в его дела…
— Я тоже никогда не просила за мужа, — возразила Женя. — Я поступаю некрасиво, против принятых правил, но я защищаю жизнь человека!
«Какая жуткая демагогия! — подумала она. — И почему мне не стыдно?»
— Не знаю, чем я вам могу помочь, — услышала она. — А почему бы вам не обратиться к Валентину Алексеевичу? А еще лучше — пусть сам муж.
— Господи, что же вы так! — воскликнула Женя. — Неужели вы забыли, как было вам, когда было плохо вашему мужу? Неужели в вашей душе нет сострадания? Тогда как вам тяжело! Тяжелее, чем мне.
— Гм, — сказала собеседница. — Все-таки я вам ничем не помогу. Даже если скажу ему, так он меня изругает. Кому от этого легче?
— Ну что же, — вздохнула Женя. — На нет и суда нет.
Она попрощалась спокойно и доброжелательно, но проигравшей себя не почувствовала.
Вероятно, пройдет немного времени, и какое-нибудь семейное событие напомнит этой пожилой женщине о словах Жени. Неважно, что это будет — внучка ли шлепнется на пол и разревется, заболит ли желудок старика, или он косо посмотрит на жену… Главное — Женя коснулась ее собственной судьбы.
«А что я хотела сказать Рымкевичу? — спросила она себя. — Я бы что-нибудь сымпровизировала!»
И она засмеялась, встряхнув своими подстриженными волосами.
Ей было хорошо, потому что то, чего она добивалась, было благом для ее семьи.
Но где-то в глубине, которой не могли коснуться никакие блага и дела, ей было нехорошо.