Морозов осознавал в себе лишь то, что отличало его от других. Там, где он был подобен тысячам людей, он был лишен возможности сравнивать свой внутренний опыт с чужим; он был листком в кроне дерева или каплей в реке, которые ничего не изменяют в общем движении природы. И наверное, поэтому крепче всего Константина роднило с другими людьми его отличие от них.
Морозов понял, что неувязка унизила его. Ему стало неловко перед юношей Струковым, потерянно стоявшим рядом с ним, не решающимся идти за рабочими к Грекову.
Морозов взял его за руку:
— Отойдем-ка…
— Зачем? — дерзко спросил Струков. — Бардак был — бардак и останется, если мы не помешаем… Только мы с вами! Кто-то должен говорить «нет». Я думал, что вы такой человек.
Среди шахтеров затих разговор. Все насторожились, угадывая, что последует за словами мастера, пойдет ли он за ремонтниками?
Вспышка Струкова вызвала в Морозове желание ее подавить, но ведь когда-то, начиная на шахте, Морозов думал точно так же, как теперь говорил мастер, и втянулся в дело «Ихтиандра» потому, что искал выхода…
— Да, ты прав, — сказал Морозов. — Я искренне на твой стороне…
— Утешаете? — усмехнулся Струков. — Не надо. Сегодня я проиграл, но завтра!..
— Я все-таки на твоей стороне.
— И посылаете меня на уклон? Вы?!
— У нас нет другого выхода.
— Но кто-то должен сказать «нет», — покачал головой Струков. — Кто-то должен стать заслоном. Кажется, вы раньше, — понимаете, когда-то раньше! — могли быть на моей стороне. Но теперь вы уже не можете, а я… я еще не могу.
И, сказав это, Струков укоризненно посмотрел в глаза Морозову, как смотрят дети. Потом он посмотрел на Лебеденко и бригаду, и никто ему не ответил, потому что в его словах и взгляде было что-то общее для них всех. Казалось, взгляд Струкова говорил: «Немногие начинают эту борьбу, редко кому достает мужества, но мысль о ней живет в каждом».
Он ушел, хрустя сапогами по гравию. Его фигура темнела в сумерках, потом осталось зыбкое излучение лампы и вскоре скрылось.
Стояла необыкновенная тишина.
Минут через десять на участке появились ремонтники, но их привел не мастер, а начальник участка Богдановский. К тому же с ним был и главный инженер Халдеев.
Морозов начал объяснять причину простоя, Халдеев успокоил его:
— Знаю, Константин Петрович!.. Сейчас все будет в порядке.
На лице Кивалы поблескивали влажная кожа лба и стекла очков. Наверное, он торопился сюда.
— Как такое могло случиться?! — спросил Морозов.
— Виноватых мы накажем… Скажите, как это отразится на плане?
— А как вы сами думаете? — съязвил Морозов.
— Ну не надо так. Не переживайте. Обычная неувязка… Да! Я не поздравил вас. Поздравляю. В статье о вас хорошо написано. Большой был риск?
— Не больше, чем здесь, — сказал Константин. — Вы не хотите поговорить с бригадиром? Он там возле ремонтины…
Кивало поглядел, прищурившись, как Лебеденко ругается с Богдановским, и улыбнулся:
— Пусть толстяк сам отвечает за свои ошибки.
Тем временем ремонтники начали закреплять рельсы. Они работали угрюмо, ловко и молча.
Вышедшая из управления производственная машина неожиданно самоотрегулировалась и лишила смысла попытку Морозова поправить положение своими силами.
Вот-вот должен был появиться Струков с другими рабочими.
Все могло закончиться бесславным скандалом на глазах бригады. Еще не поздно было послать кого-нибудь на перехват Струкова, но Константин медлил, не зная, на ком остановиться.
Ему не хотелось ни перед кем обнаруживать свою ошибку, хотя она была очевидной. Казалось, что никто не обратит на нее внимания, пока он сам не скажет о ней.
Это был приступ стыдливого малодушия, которое осознавалось не как малодушие, а как желание сохранить свой авторитет.
И все же это было неполной правдой. Ошибка, авторитет, осуждение — что они значили в сравнении с тем чувством слабости, которое он не мог не испытывать и которое побуждало преодолеть ее? Нет, они мало что значили.
Тут была другая причина: Струков.
Он был младше Морозова на десять лет, и ему еще предстояло постичь то, что понял Морозов, привязать себя к цепи жизни, в которой ты временно станешь последним звеном. Он был лучше и слабее Морозова, потому что еще не смел нарушить свои внутренние правила. От него потянулось смутное воспоминание об отце и Рымкевиче, один из них тоже был лучше, а второй — сильнее…