Увидев Морозова, он обрадовался и долго жал ему руку.
— Ты — меня проведать? — спросил он.
— Вас, — ответил Морозов. — Ну как вы тут?
— Не знаю, как я тут, — проворчал Бессмертенко. — Сам видишь. Ежели пришел старые счеты сводить, — в самую пору. Садись.
— Какие счеты! — Морозов подтащил шезлонг и сел, низко провалившись в продавленную парусину.
— Не обижайся, — вздохнул Бессмертенко.
Они помолчали, как молчат давно не встречавшиеся люди, которым после первых же слов понятно, что они уже не те, что нужно искать новый тон разговора и заново узнавать друг друга, а чем это закончится — неизвестно. Потом заговорили о том, что их связывало, однако разговор о шахте быстро иссяк, ибо по-настоящему не интересовал ни Бессмертенко, ни Константина.
— Пойду, — сказал Константин.
— Уже? — Старик колюче посмотрел на него. — Быстро ты… А больше не увидимся.
— Почему? — спросил Морозов, чувствуя, что возвращаются их прежние отношения старшего и младшего, и помимо воли поддаваясь им.
— Сам знаешь почему! Я был волкодав угольной промышленности…
— Что?
— А вы волкодавов не любите. Да и с чего нас любить? Для этой любви требуется расстояние, мы же слишком тесно друг к другу. Любим — мы, а вы — судите, — Бессмертенко отвернулся, стал глядеть вниз на облетающие деревья больничного сквера. — Ну чего уж там… Иди.
— Я ведь ухожу с шахты, — сказал Морозов.
— Куда?
— Не знаю.
— Значит, уходишь… А кто вместо тебя?
— Найдут какого-нибудь волкодава.
— Отказываешься? — спросил Бессмертенко. — С чего это?
— С того. Мне оно не нужно.
— Черт вас разберет! То нужно, то не нужно… Ну а кто же вместо меня будет? Кто дело потянет?
— Кто захочет, тот и станет. Чего об этом говорить? Не всем же лезть в начальники. Слава богу, жизнь — это не одна только карьера.
— Жизнь, — повторил Бессмертенко. — В том-то и дело, что жизнь. Куда от нее денешься? У нее один закон: если ты не сделаешь того, что можешь сделать, то ты паршивый дезертир. Подумай, Константин, чего ты хочешь? Дезертир никогда не скажет про себя, что он дезертир.
— Уйду, — сказал Морозов. — Я семь лет тянул лямку, но так и не знаю, ради чего? Ради должности? Ради заработка? Может, ради идеи? Так нету у меня никакой идеи…
— А, никуда не уйдешь, — улыбнулся Бессмертенко. — Вот только время у нас такое, что не каждый разберет, что такое лямку тянуть, а что такое жить. Но ты серьезный мужик, ты разберешься… Когда разберешься, тогда и меня, может, вспомнишь: жил, мол, человек Бессмертенко и на нем великая держава стояла. Ну, не уйдешь? — Он наклонился, похлопал Морозова по колену. — Не уйдешь!
Но Морозов, видя на его грубом лице незнакомое выражение дружеского участия, плохо понимал, о чем говорит старик, и лишь чувствовал, как теперь далеко тот находился от него.
Наверное, все были правы — и отец, и Бессмертенко — той прижизненной правотой, которая называется личная судьба. Правы ныне были все предки Морозова, выбравшие ту, а не иную судьбу, — и те, чьи кости покоились на тихом старобельском кладбище, и те, кто стал землей Галиции, Балкан, Пруссии, Померании, правы потому, что за свой выбор они уже ответили.
Морозов попрощался с Бессмертенко, сказав ему то, что тот от него ожидал, но этот ответ, каким бы он ни был, не мог быть окончательным. Не мог, ибо было бы замечательно просто — однажды лишь сказать и тем разгадать долг своей таинственной короткой жизни. А какие она сулила ему испытания, какие варианты, каков был ее срок, — всего этого Морозов не знал.
XVI
К вечеру похолодало, ветер стал утихать, и склоняющееся над ладьей стадиона солнце окружила красная дымка. Было примерно четыре балла по шкале Бофорта.
В такую погоду на море гребни длинных волн опрокидываются, а брызги стучат в камень, на котором вырублена фигура аквалангиста и слово «Ихтиандр».
Над городом спокойно и неизбежно творился природный закон обновления.
Это было небо нынешней осени, таким же оно будет, наверное, и через год, пять лет, двадцать, пятьдесят… Никого из ныне живущих уже не останется, а оно будет так же высоко и холодно. И какой-то Морозов, которого сейчас еще нет, посмотрит на это небо карими, чуть-чуть азиатскими глазами, унаследованными бог весть от каких пращуров-степняков, и ни с того ни с сего сделается ему тоскливо и больно… Даже помимо своей воли он будет грозным судьей Константину Петровичу Морозову, но Константин Петрович станет и ему судьей.