Теперь Кердода стоял у люка. Он сочинял про Лебеденко правдивую небылицу, чтобы раскрыть шахтерам глаза. Он знал, что Лебеденко плохой человек, но никто ему не верил.
Шло время, наполнялись вагонетки, уходили в сумрак штрека.
Ткаченко душила угольная пыль. За многие годы он вдохнул ее столько, что легкие стали склеиваться в камень. Силикоз обрушился на него. Ткаченко не хотел думать о болезни, вначале у него была надежда, что все пройдет само собой, ведь ему нет еще и сорока лет, он нестарый, выносливый. Он боялся признать, что началась профессиональная болезнь.
Зимой, в январе, он заметил тревожные признаки: он пробирался по лаве и его бросило в пот, не стало воздуха. С тех пор удушье настигало его в напряженной работе. Он старался не спешить и стеснялся товарищей. Ткаченко не обращался к врачам.
Почему именно он? Ткаченко не трусил, не был шкурником и пьяницей. Он был на самом важном месте — перед пластом угля. У него есть медаль «За трудовую доблесть». Почему же именно он?
С этими мыслями Ткаченко прожил зиму и весну. Отчаяние прошло, болезнь приучила к себе и не казалась страшной. С ней можно было жить.
Но Бессмертенко стал присматриваться к Ткаченко и два раза невзначай ползал возле комбайна и, сопя, приглядывался. Дело шло к развязке. «Пора, — решил и комбайнер. — Что толку тянуть? Будем прощаться!»
Он стоял во дворе, ждал Бессмертенко. Старик вышел не один, а с Морозовым. И Ткаченко не хотел разговаривать при молодом инженере. Бессмертенко оглянулся, махнул ему рукой и остановился. А Морозов не остановился, зашагал дальше — за воротами стояла его машина.
Ткаченко побежал мелкой трусцой к Бессмертенко. «Чего бегаешь? — спросил тот. — Отбегались мы с тобой, Санечка…»
Пока Ткаченко искал слова, Бессмертенко сказал: «Ничего, по земле еще походим, прежде чем закопают. Найдем тебе непыльную работенку. Я тебя от медкомиссии спрячу, хочешь?»
Ткаченко молчал. Он не надеялся на такой исход. «Спрячу, хочешь?» — повторил начальник участка. Комбайнер и тогда не проронил ни слова, только глаза как бы заслезились от обиды. «А что я больше могу? — вздохнул Бессмертенко. — Я и этого по закону не могу…»
А Ткаченко ему сказал: «Иван Иваныч, ничего. Вы — человек…»
Кто знал, что Бессмертенко отделяют от второго инфаркта считанные дни! Они простились и больше не встретились. Теперь не на кого было надеяться.
Сегодня готовили в пласте нишу для режущего органа комбайна, но взрывчатка плохо рванула, и пришлось браться за обушок. Бригадир торопил людей, ему не терпелось нагнать потерянное время. Он крикнул Ткаченко:
— Помоги! Чего ждешь!
Лебеденко был раздражен и не находил себе места. С ним что-то творилось неладное, бригадир суетился, в нем кипела злость. Вдруг он становился искательно-вежливым, вдруг матерился. Казалось, в его голове разбежались разные ветры.
…Ткаченко взял в руки обушок и стал рубить. Он лежал на левом боку, приподняв голову. Земля была теплой, и сердце билось в нее. У него было крепкое сердце.
«Я работаю только лежа, я работаю, как вельможа», — вспомнил Ткаченко шахтерское присловье, родившееся, наверное, в такой же низкой тесной лаве.
Обушок отбивал куски угля, комбайнер медленно и нешироко размахивался. Как только он начнет задыхаться, он бросит обушок и скажет в шутку, что зарубка ниш — не его дело. Но для шуток у него давно не было настроения.
— Стой, Сашка! — приказал Лебеденко. — Дай обушок. Я сам.
Ткаченко сильно размахнулся и обрушил удар на пласт. Бригадир молча глядел на него. Комбайнер размахивался и бил, снова размахивался и бил. Он глубоко дышал ртом. Из-под каски потекла на лоб ниточка пота…
Лебеденко остановил занесенный обушок.
— Дай мне! — крикнул он. — Оглох?
Ткаченко разжал кулак.
— Не мое дело — зарубка ниш, — хрипло сказал он. — Размялся малость…
— Дай мне, — ответил Лебеденко.
Ему нечего было сказать, хотя его зоркие глаза все замечали. Кончился комбайнер… Вот он подтянул ноги к животу, сел и отер лицо полой спецовки. Лебеденко лег на его место, а Ткаченко долго не открывал лица.
Надо было прощаться с Александром. Он стал помехой. Лебеденко глядел в черную стену, медлил, как будто выбирал, куда вернее ударить. Его связывали с Ткаченко несколько лет жизни. Они не были особенно близки, но знали друг о друге так много, как знают только о близких, ибо под землей просто узнать человека.