— Он виноват? — спросила Вера.
— Я виноват, — сказал он. — Ты с ужасом думаешь: сын убийцы! Ну что? Думаешь?
— Я не думаю так, — покачала головой Вера. — Кто бы ни был твой отец, а у тебя своя жизнь… Ты хороший, Костя. Ты должен знать, что ты хороший, и тогда всем с тобой будет хорошо.
— Но суд ему ничего не сделал, а он уехал! Если уехал, то на нем осталась вина… Я не знаю, как мне теперь к нему относиться.
Она взяла его за руку. Он отдернул руку. Вера подошла к нему и глядела на него. Она снова взяла его руку и бессознательным быстрым движением прижала ее к груди. Несколько секунд они смотрели друг на друга, ощущая чудо своего необычного одиночества на земле. У них не было ни опыта, ни примера, которому можно было следовать. Они не догадывались, что началась самая счастливая пора их жизни. А она началась.
Теперь им уже было неважно, куда и зачем идти, и они покинули двор гаршинского дома, не вспомнили, зачем были здесь. Дом, глухонемые дети, городок, несчастье семьи — все это осталось по ту сторону черты, за которую Костя и Вера сейчас перешагнули…
Потом Костя часто приходил сюда, смотрел на черную надпись на белой стене, видел гуляющих по двору молчаливых детей, сладостно и горько делалось ему. Девушка в сером льняном платье как будто бродила по размытой осенним дождем земле, шла по утоптанному грязному снегу, стояла под апрельской капелью — и прижимала к груди его руку.
К лету надпись была едва заметна. От Веры приходили короткие письма, она писала, что сильно занята учебой, что будет поступать в университет; от ее строчек веяло смутной виной и забвением… Однажды, идя по этой улице, Костя увидел на стене свежую надпись масляной синей краской, — кто-то повторил: «Здесь жил Гаршин». У него сдавило горло. Течение времени бесстрастно отражалось в синих буквах.
Но до того дня было еще бесконечно далеко. Еще впереди была целая неделя. А дальше — что-то похожее на вечность.
Костя и Вера еще были очарованы своей тайной и почти не расставались.
Морозов не помнил, как прошла неделя. Всплывали в памяти какие-то обрывки картин, какая-то тихая кувшинковая поляна на реке, блеск воды и лугов, но было ли это на самом деле или же осело в мозгу значительно раньше, когда Морозов мальчишкой бегал по Старобельску, — теперь уже невозможно было разобрать. Запомнился беспричинный гнев отца и его пощечина: тогда Морозов вернулся домой после полуночи. И ненависть, и унижение, и жалость к нему — это тоже осталось. А вот Веры не было. Была только горькая и трезвая мысль, такая трезвая и ясная, что приводила в бешенство: этого больше не будет никогда.
И Морозов, подойдя к столу, осторожно взял половинки разорванной фотографии и вгляделся в детское, страшно далекое лицо…
Костя оставил Веру на мостках лодочной станции и пошел домой, чтобы взять еды. Она решила, что ей лучше не заходить к себе домой: там шли сборы, готовился прощальный ужин, ее бабушка и дедушка что-то приготовили к этому дню. А вот она, не раздумывая, сказала Косте, что никуда не пойдет.
Он должен был забежать домой на минуту и вернуться к ней.
Дома ничего не менялось. Дед уговаривал отца забыть свои печали и устраиваться на работу: он уже с кем-то переговорил, разведал, а знакомых у деда было множество, и назвал хорошую работу инженера-строителя. Но отец мрачно отмалчивался. Похоже, он не понимал, что ему говорят. Он стал писать стихи и рассказы, отсылал их в московские редакции и ждал, что его произведения напечатают. Мать и бабушка боялись советовать, зная вспыльчивую натуру Петра Григорьевича.
В семье, по-видимому, некому было задерживать Костю.
По вечерам возвращались с работы соседи. Шевчук своей семьей поливал огород, где понемногу росло картошки, помидоров, огурцов, лука и клубники. У других обитателей двора не проявлялось интереса к земле. Перед вторым домом, в котором жили Морозовы и еще две одинокие женщины, находился пустырь, усеянный заботой природы. Вдоль могучих стен заброшенного зернохранилища, огораживавшего углом пустырь, росла темная крапива, ближе к середине перемешались сурепка, костер, овсюг, молочай, а на краю, как забор, стояла дружная крепость осота с фиолетовыми шариками цветов, в которых всегда искали пчелы. Никому не было дела до этого пустыря. Он бы еще долго жил заброшенно и дико, но бабушка решила в тот вечер его вскопать. Она взяла в сарае мотыгу и штыковую лопату и стала очищать землю. Наверно, бабушка работала здесь с обеда, так как кучи сорной травы уже привяли и источали душную сладкую вонь. Открылась мусорная земля, бабушка собирала в ведро камни и обломки кирпичей и складывала на дорожке.