Он был высокий, широкий в кости, сильный, но бабьего, слабого характера человек. Он даже лицом походил на свою мать, но не унаследовал ни ее терпеливости, ни жалости к людям. От деда Григория ему досталась вспыльчивость, гордыня, своеволие. Дед Григорий жалел его, понимая, что не в натуре сына было выносить будничные невзгоды шахты и что гибель людей, в которой сын не был виноват, послужила только сигналом к бегству, а совсем не причиной. Дед понимал горное дело как военную службу, но его сын Петр туда не годился, был слишком мечтательный и любил раздумье. Ежели он был бы на войне, его бы убили очень скоро.
…Но если в сыне дед разбирался, то во внуке видел только дикий упрямый нрав, нелепо смешанный с девичьей мягкостью. Из Константина могло выйти что угодно.
Послышались тяжелые шаркающие шаги бабушки. Она поднялась на крыльцо. Звякнул железный стержень рукомойника, полилась в таз вода.
Однако прежде бабушки в комнату вошла мать и сразу заметила нарушение порядка.
— Костя, почему ты стоишь? — удивилась она. — Ты помыл руки? Зачем ты это набрал?
Ее голос выдавал застарелое беспокойство, обращенное, по-видимому, к Петру Григорьевичу, но муж молчал, и она воскликнула:
— Константин, сейчас же садись!
В минуты раздражения мать всегда называла его полным именем, подчеркивая накаленность события.
— Мам, меня ждет товарищ, — сказал Костя. — Я и так опаздываю.
— Кто этот товарищ? — спросила мать. — Тебя целыми днями нету дома, отцу ты безразличен… — Она бросила в мужа первый камень и замолчала, ожидая результата.
Петр Григорьевич поглядел на вошедшую бабушку и улыбнулся:
— Мама, без тебя у нас цыганский табор…
— Ба, меня ждет товарищ. Он голодный, — Костя подошел к бабушке, она должна была его понять.
— Позови его к нам, — сказала она.
— Позови, — повторил отец. — Хотя бы за ужином будешь дома.
— Наконец-то подал голос! — заметила мать.
— Он далеко. Мы договорились, что я пойду к нему, — сказал Костя бабушке. Ему не хотелось обращаться к отцу.
— Долго же мы собираемся, — проворчал дед. — Кто хочет есть, пусть садится, а кто не хочет — не упрашиваем…
— Я пойду, — шепнул Костя бабушке. — Я не могу его позвать.
— Ну иди, Костик.
— Куда ты, Константин?! — воскликнула мать. — Садись ужинать! Через пять минут ступай на все четыре стороны… — Она повернулась к отцу: — Не понимаю, что происходит в этом доме? Кто глава семьи?
— Перестань, — сухо сказал отец.
— Ты хочешь, чтобы я махнула на сына рукой, как ты? — раздраженно спросила она. — Думаешь, твоя пощечина не ранила меня? Нет, так жить невозможно! Бедный Костя, бедный мой мальчик! — Мать со слезами на глазах обняла Костю и опустила голову ему на плечо. — Сломают тебе жизнь этим переездом, чувствую — сломают… Господи, что же делать!
Она была маленького роста, тогда еще совсем молодая, тридцати пяти лет от роду. Наверно, она, говоря о сыне, сетовала и на свою судьбу, нелепо распорядившуюся жить в Старобельске, к чему мать не была готова. Она не любила родителей мужа. Свекор был злой старик, а свекровь казалась насквозь фальшивой со своими ласковыми словечками и желаниями всем сделать добро. Привыкшая к самостоятельной жизни, к своей квартире, к своим подругам, таким же, как и она, женам горных инженеров, мать оказалась в чужом доме, где ее ждало глухое будущее. Переезд вырвал ее из привычного круга. В Старобельске она ничего не могла, не умела и не хотела. Здесь можно было умирать, но не жить. Здесь все было отвратительно, и прежде всего был отвратителен ее безвольный муж, пишущий никчемные рассказы, чтобы не замечать, что делается вокруг, не замечать ее страха, растерянности бабки и молчаливого презрения сына. Она не могла смириться с тем, что для нее уже все кончено. И она была постоянно раздражена, слезлива, неприятна, как всякий бестолково суетящийся человек.
Обняв Костю, она не думала, что делает это для того, чтобы оторвать его от бабушки, а между тем обнимала сына именно для этого. Но что ей оставалось?
— Ну, мама, — укоризненно сказал Костя. — Никто мою жизнь не сломает. Я не маленький.
Он отстранился от нее. Он не мог понять, чего от него хотят, и чувствовал лишь одну несвободу, на которую его обрекали родители своим жалким состоянием. Они порывались его жалеть, потом поучали, потом ссорились друг с другом; он был для них вещью в каком-то неподвижном мире мертвых вещей.