А что Дятлову? Разве он был виноват в настороженности, а то и в безразличии научных институтов? Он писал тем ясным языком, который был понятен миллионам людей, писал о штормах и штиле, о красках заката и цвете подводного мира, о завтраках, о подробностях жизни, писал об организации экспериментов, о компрессоре «пятой категории годности», списанном в утиль и отремонтированном мрачноватым виртуозом Бутом, и так далее и тому подобное, что было в силах провинциального газетчика, но что специалисту, наверное, казалось банальным борзописанием.
Подводники оставили Дятлова за пределами своей дружбы. Он все равно тянулся к ним, как прежде — к спорту, потому что он ощущал себя рядом с ними человеком в полном порядке. То есть здоров, занимается хорошим делом и нужен.
Возможно, на него влияла душа этого громадного промышленного города, выросшего за несколько десятилетий, словно гигантское дерево с короткими корнями. Здесь оставалось много незримо грубого от первого поколения горожан, даже еще не горожан, а посельщиков, пришедших на край земли Войска Донского, чтобы остаться шахтерами и металлургами. Здесь изначально занимались опасным для жизни, вырабатывая привычку к беде. Здесь тосковали о потерянной родине, пили, с удовольствием пели простую песню: «А молодого коногона несут с пробитой головой».
Но все это передалось другим, не заросло могильной травой. Жизнь по-прежнему измерялась шахтерскими упряжками, ее вольные часы летели быстро, как увольнительная, и цена этих ненасытно коротких часов была высокая.
Город вырос быстрее, чем изменились люди. И хотя наука, медицина, просвещение, торговля брали своих служащих из молодого поколения горожан, они брали в основном начальных интеллигентов, сильный, предприимчивый и деловой народ, воспитанный на примере шахтерской упряжки.
А Дятлов в юности работал проходчиком. Может быть, поэтому ему еще труднее было ощущать свою пустую ношу.
Нынешней зимой у него появилась надежда получить настоящее дело. В январе Ипполитов и Морозов ездили в Ленинград на конференцию, куда их пригласили коллеги-профессионалы, уже обогнавшие «Ихтиандр». Они поехали отвоевывать крупицу признания, а вернулись ошалевшими. Там-то и зашел разговор, чтобы клуб перебрался в Севастополь и стал научной лабораторией.
Дятлов помнил, как Ипполитов пришел в редакцию, красноносый, холодный, в шапке с опущенными ушами, и смеялся, благодарил, а Дятлов, не понимая, за что его благодарят, кисло смотрел на ипполитовскую шапку с обрезанными завязочками и думал, зачем они обрезаны. И тогда Ипполитов сказал, что в Ленинграде директор издательства ему предложил написать историю «Ихтиандра», сказал как о мелочи, как будто специально для Дятлова. Мол, хочешь — берись, а нет — забудь.
Юрий Ипполитов был редкий человек. Он рос маменькиным сынком, умницей и слабаком. У него был врожденный порок митрального клапана. Болезнь развила его самолюбие и дала тихие часы досуга вместо веселых игр на воздухе. Ипполитов вырос высоким, широкоплечим и плоскогрудым. Школу закончил с золотой медалью, институт — с отличием, в двадцать восемь лет защитил кандидатскую диссертацию. Фамилия Ипполитова стояла десятой в ряду инженеров, выдвинутых на соискание Ленинской премии за разработку нового угольного комбайна. Однако премию получили первые восемь человек.
Но дело, конечно, было не в наградах и званиях. Газетчику ли Дятлову удивляться послужным спискам? Он знал и героев, и популярных спортсменов, и влиятельных чиновников — многих, кто был важнее Ипполитова. Только Ипполитов, в отличие от них, не лукавил. Он сохранил застенчивость и мягкость, свойственную болезненному юноше, и его манера держать себя вызывала при первом же знакомстве мысль о слабой натуре. К тому же Ипполитов не любил споров. Но он внутренне был настолько сильным и тактичным, что, видя несовершенство окружающей жизни, жил по-своему, никого не укоряя. Лишь однажды, до этого предложения писать книгу, Дятлов столкнулся в упор с ипполитовскими взглядами: осенью по традиции редакция направляла в Курскую область грузовик за картошкой, и Дятлов предложил нескольким подводникам заказать для них по два мешка картошки. Павлович и Бут тут же принесли деньги. Морозов спросил о цене, потом сослался на то, что он холостяк, и отмахнулся. А Ипполитов ответил, что ему ничего не надо, что он привык, как все, покупать в магазинах. Дятлов почувствовал высокомерие и гордыню, которые его унизили, хотя Ипполитов не произнес ни одного осуждающего слова. При встрече Ипполитов поблагодарил, виновато улыбнувшись и, видимо, испытывая неловкость, и попросил, чтобы Дятлов на него не обижался — он никогда не пользуется подобными вещами.