Вера остановилась и опустила руки на его плечи. Она ничего не говорила, ждала. Костя одеревенел и стоял дурак дураком и вдобавок глупо улыбался. Он чувствовал сквозь рубашку горячие руки Веры и больше ничего не чувствовал.
— Ну! — улыбнулась она. — Костя, где ты?
Он крепко охватил ее талию и закрутился на месте, держа Веру на вытянутых руках.
— От-тана! — приговаривал Костя. — От-тана! Ота-на-на-на-на!
Это он напевал какой-то диковатый мотив.
— От-тана! От-тана! Ота-на-на-на-на! — Он ощущал, что он сильный и большой, а Вера — маленькая, беззащитная и дорогая. Она была женщина, а он — мужчина, — вот что он ощутил. И тогда жаркий обжигающий свет, пульсирующий в его мозге, вдруг отпустил.
Вера кружилась, откинув назад голову и широко глядя в небо. Ее рот был полураскрыт в тихой глубокой улыбке, белые закрайки зубов чисто блестели, и ее взгляд, наверное, заглядывал туда, в полную неизвестность, в будущее, и видел, да, должно быть, что-то видел…
Они остановились, дышали шумно и сильно, еще не опомнились. Костя по-прежнему крепко держал Веру. Под его руками билась такая хрупкая, такая близкая жизнь, ближе которой у него не было. Как ему хотелось выразить то, что было у него на душе! Или сделать что-то необыкновенное — что?
— Эге, где они стоят! — раздался громкий голос.
Компания мирных хулиганов выстроилась на краю площади и с любопытством рассматривала Костю и Веру.
— Побежали! — весело шепнула Вера.
Костя и Вера пришли на автобусную станцию и сели в автобус. Автобус переехал через мост, пошел в гору, и Старобельск остался сзади. Красная башня монастырских ворот, зеленый купол церкви и тонкая вышка телевизионного ретранслятора поднимались над городом, на них держалось небо.
Город скрылся из виду.
Костя и Вера сидели на заднем сиденье, и, несмотря на присутствие еще трех теток и одного мужика в фетровой шляпе, им казалось, что они наконец одни. Пассажиры сидели впереди, затеяли разговор и назад не смотрели.
Автобус пронизывали длинные лучи вечернего солнца. Вера расстегивала ремешки на босоножках, подняла сначала левую ногу, потом правую и чуть наклонилась вперед, к своим коленям. Автобус тряхнуло. Вера прислонилась к Косте и улыбнулась:
— Держи меня!
Он обнял ее за плечи. Она держала ремешок, но что-то в пряжке заело.
— Ну что же там? — спросила она.
Костя присел перед Верой и поправил пряжку. Он посмотрел на ее ноги, на светлые волоски на загорелой ноге, на белую полоску от ремешка босоножки, на жилку возле щиколотки. Он терял голову.
— Что ты? — спросила она.
— Ничего.
Он снова сел рядом с ней и обнял.
— Теперь можно не держать, — ласково сказала Вера и освободилась.
— Я буду держать тебя в узде, — улыбнулся он.
— И еще в ежовых рукавицах!
— В черном теле.
— Взаперти!
— В духовке.
— Меня в духовке? — спросила Вера. — Ты такой?
— У, ты еще не знаешь какой!
— Ну какой же?
— Хороший.
И вдруг оба замолчали. Сначала — на миг, на секунду, но вот прошла и минута и другая, и молчание стало давить.
«Что бы сказать? — думал Костя. — Как будто поссорились».
— Ты почему замолчала? — спросил он.
Вера смотрела в окно на скользящую по траве длинную и косую тень автобуса.
— Замолчала, и все.
— Но ведь так не бывает, — сказал он. — Всегда есть причина…
— Да нету никакой причины! — сердито вымолвила Вера. — Не обязательно причина…
Пассажиры разговаривали о ценах на поросят и свиней, мужичок в зеленой шляпе жаловался, что его за что-то оштрафовали. Костя снова перевел взгляд на Веру.
— Может, не надо? — спросила она.
— Что не надо?
— Ехать на эту пасеку. Уже поздно.
— Мы быстро, — сказал Костя. — Там дед такой шалаш поставил. С двумя кроватями.
— Мы вечером вернемся? — спросила Вера. — Мне еще собраться надо.
— Конечно, вернемся.
Она снова замолчала, но уже не так напряженно, как первый раз. И тень автобуса ее больше не интересовала. Костя догадался, что Вера думает о том, что будет, когда они останутся вдвоем. Она доверилась ему, и он ее пальцем не тронет, — безоглядно решил Костя. Но, еще не зная на самом деле, чего стоит его храброе решение и как быстро оно забудется, он почувствовал странную тоску. Он не хотел оставаться прежним человеком, он хотел быть другим.