Диспетчер Кияшко смотрел в окно. Опущенные плечи, сгорбленная спина и выбившаяся из-под ремня рубаха, — что-то грустное было в этом рыхлом, толстом человеке.
— Устал, Филя? — мягко спросил Морозов.
— Устал, — кивнул Кияшко.
— А у меня транспортер наладили. Лебеденко что-то схимичил.
— Это хорошо, что наладили, — вяло сказал диспетчер. — Теперь тебе вагоны нужны?
— Нужны, — улыбнулся Морозов. — Дашь?
— Надо дать. Только где взять?
— Найди, Феликс, — попросил Морозов. — Большое сделаешь дело, не за себя прошу…
Он забыл, что в нынешнем положении он просит в первую очередь лично за себя: столько раз приходилось просить о том, что должно было делаться само собой, чисто механически, в силу производственных условий, и настолько эти условия было трудно привести к механическим закономерностям, что Морозов, как и другие инженеры, усвоил только одну закономерность — можно добиться своего настойчивостью и внешней покорностью. Этот метод был наилучшим. Беда, что Морозову трудно удавалось скрыть, как он в действительности относится к этому методу и к тому человеку, который вынуждает другого разыгрывать перед ним дурачка.
Но ведь нужно было получить эти проклятые вагонетки! Он не знал, может ли их получить и есть ли они вообще у диспетчера. Скорее всего, разогнаны по другим участкам, ему не осталось. И еще он знал, что нужны они не для карьеры, не для премии, а для чего-то гораздо большего, чему он не мог найти названия. Оно заключалось в том, что для Морозова шахта была частью его жизни. Эта жизнь была тяжела, как у всякого человека, утратившего иллюзию ее простоты. В ней не было ни возвышенностей, ни поэтических далей. Она выстраивалась из однообразных дней и целей, и производственных забот в ней было больше, чем личных. И никто не мог бы ответить, хорошо ли это или плохо, — но так было у Морозова, так же, как у всех современных людей.
И тем не менее это была жизнь.
А то, что происходило с ним в прошлом, его мечты, его раздумья о нескольких поколениях Морозовых, жажда славы, романтические подводные экспедиции, увлечение шахматами и еще много разных интересов — все это составляло как бы преджизнь. И даже Вера была оттуда, из той преджизни.
Внешним, конкретным и быстрым восприятием Морозов жил всеми этими транспортерами, вагонетками, добычей, но что дышало в нем внутри — разве еще что-то?
Кияшко не располагал свободным порожняком. Морозов просил и ничего не достиг. У диспетчера был один ответ: Зимин распорядился все ресурсы «Бессмертенко» бросить на другие участки, чтобы удержать общешахтную добычу. И хотя положение изменилось, хотя «Бессмертенко» стал давать уголь, Кияшко не мог или не умел перестроить напряженный механизм порыва. Может быть, и не хотелось ради временной работы морозовской бригады разрушать созданное с трудом равновесие. Кияшко отвечал с упрямым выражением, и, чем дальше, тем тупее становилось его одутловатое лицо.
— Пусть лучше не химичат, а смонтируют новый транспортер, — посоветовал он. — Все равно придется монтировать.
— Феликс, голубчик, это сделает ремонтная смена, — снова поклонился ему Морозов. — Нам бы хоть немного выдать на-гора. Да и нету нового транспортера. Нету!
— Займитесь доставкой нового транспортера, — посоветовал диспетчер.
— Эх ты, деятель! — буркнул Морозов.
Он подошел к селектору, прикоснулся к тумблеру, но не включил, снова повернулся к Кияшко:
— Последний раз прошу. Дашь?
— Опять двадцать пять, — вздохнул диспетчер. — Только время теряешь.
Морозов включил связь. Лебеденко быстро откликнулся.
— Отгружай все, что можешь! — приказал ему Морозов. — Больше порожняка не будет.
— Как не будет? А что ж нам делать?
— Ищите транспортер, — продолжал Морозов. — Он должен быть где-то у вас. Найдете и смонтируете.
— Нет, Константин Петрович, так не пойдет, — заупрямился Лебеденко. — Нам не выгодно. Нам во как нужно хоть что-нибудь выдать. Я не согласен.
— Подожди, — прервал Морозов и кивнул Кияшко: — Слышал?
Диспетчер страдальчески закатил глаза и вздохнул.
— В общем, делайте, как сказано, — распорядился Морозов. — Я еду к вам.