— Не надо, — возразил Устинов и стал звонить в справочную.
Там не отвечали, затем отозвался женский голос и долго повторял: «Ждите. Ждите». Вот тут он и ощутил, что жена ему мешает.
Валентина заваривала чай; маме ампутировали правую ногу выше колена; на столе звякнули чашки; от закупорки вен началась гангрена; ампутировали — это ведь отрезали, но отец не решился так выговорить; еще жива... Справочная наконец откликнулась.
То, что Устинов не хотел осознавать, было его виной перед матерью. Ему всегда было скучно с ней, стыдно ее стишков и ее благоговения перед сорняками. Лишь упорная, десятилетней давности ее борьба за отца приоткрыла силу ее натуры. Да в сорок четвертом году отец случайно встретил ее на вокзале, откуда она собиралась ехать в Западную Украину в составе комсомольского отряда учителей... он вернулся, а она уезжала под пули бандеровцев, но все же не уехала. И тот вечер на вокзале (разрушенном? или чуть восстановленном?) молодая мать Устинова прошла, наверное, самый значительный перекресток своей жизни. Когда-то Михаил жил неделю в доме учительницы-пенсионерки в степном селе Николаевской области; старушка работала после войны в Карпатах и неохотно рассказывала о той страшной поре, когда убили ее подругу, а ее заставили уехать... Но у матери не было даже этого. Узкий клочок домашней работы стал ее жизнью.
«Не то!» — с болью подумал Устинов. Он знал, что все, о чем бы он сейчас ни думал, будет не то.
— Пей чай, — печально сказала Валентина. — Если хочешь, я постелю тебе в кабинете.
Как будто она видела его насквозь и признала за ним право побыть в одиночестве. Устинов отказался. У нее в черных зрачках, окруженных каре-зеленовато-серыми радужками, была неразгаданная тайна, которую он запомнил в то сырое утро, когда отвозил ее в роддом на операцию.
— Я поеду с тобой! — сказала она.
— Хорошо.
Они заговорили о практических делах, предстоявших им завтра; Устинов позвонил Ковалевскому, договорился о деньгах; Валентина стала собирать чемодан.
На шкафу, в стакане с водой будущая весна разрывала тесные почки на зеленовато-серой Дашиной веточке.
Ночь была короткой, утро — болезненно-незавершенное, разбитое спешкой, разговорами, соболезнованиями, ожиданием. День отсутствовал. Самолет приземлился уже в ранних сумерках.
Снег почти сошел, пряно пахло землей. Блестели лужи и окна навигационной башни. Даша то оглядывалась на самолеты, то норовила пройти прямо по воде. Устинов искал знакомые приметы неизменности родного угла, но их не надо было искать. Вот здесь, у ограды из крашеных труб, отделяющих аэродромное поле, показалась и тень юноши Устинова. Сколько он ни улетал, как ни изменялся, а словно проснулся после долгой ночи. Высокие пирамидальные тополя вокруг двухэтажного здания порта, увенчанного убогой роскошью небольшого шпиля, приближались к Устинову. Выглянуло солнце, лужи засверкали золотистой чернотой.
Он снял шапку, пошел с открытой головой, ощущая лбом и затылком обманчиво-нежный весенний холод.
Чувство родного пепелища сопровождало Устинова до самого дома.
В дверях стоял отец, в глубине полутемного коридора — тетка Анна. Скорбные черты их лиц словно удваивали скорбь своим родовым сходством, ставшим еще заметнее из-за одинаковых знаков увядания.
В квартире опрятно пахло ванильно-горьким запахом устоявшейся жизни. На вешалке засеребрился мех чернобурки на засаленном пальто, ему вторили облезлый торец книжного шкафа и потертая спинка кресла.
После поцелуев и быстрых вопросов с ответами, так очерчивавших границы случившегося, Устиновы стали устраиваться в той комнате, где вырос Михаил и откуда увезли мать. Железная кровать с никелированными спинками была морщинисто застелена белым тканевым одеялом, круто возвышавшимся над горой подушек. Из глиняного кувшина торчали багряно-желтые листья клена.
Валентина поняла эту простую комнату с занавесками на шнурочках, закрывающих пол-окна. Застеленная мужской рукой постель подтверждала быстроту исчезновения Лидии Ивановны. Свекор говорил, что она не хотела уезжать в больницу и сквозь туман беспамятства кричала, чтобы ее не мучили, и хваталась за прутья кровати. На свежепобеленной стене возле двери был след растопыренной ладони. Валентина будто снова увидела руку мужа, схватившуюся вчера за косяк. Она отперла чемодан, стала выкладывать на тахту пакеты с домашними туфлями, сорочками и прочим. Черное длинное платье плоско легло на тахту и тут же снова вернулось в чемодан.
— Мы здесь будем жить? — спрашивала Даша и плаксиво тянула: — Мне тут не нравится!
Валентина прицыкнула, велела ждать, когда поведут умываться. Дочка настроилась поплакать, угрюмо глядела на Устинова, надеясь на его защиту.