«Значит, вы социолог?.. А практически как это выглядит? Можно, хм, пощупать результат?»
Четверо молодых шахтеров в ожоговом отделении. Взрыв метана. Сожжено все, что не было закрыто касками, майками и брюками. Шахтком нанял санитарку, завалил тумбочки шоколадом и фруктами. Цветной телевизор радужно мерцает. Парни с забинтованными лицами бравируют мужеством:
— Глаза целы? Руки целы? А жениться необязательно. Дома бабка борща наварит да постирает...
Маша — врач в этом отделении. Паузы в разговоре. Крахмальный халат, шапочка. Выступившие кости лба и скул.
— Заверни-ка рукав!.. Смотри, помнишь? Круглая оспина от выстрела пластилином из воздушной винтовки. Значит, это все-таки Маша. Тарас говорит, что ты приезжала в Москву?
— Да, приезжала. Собиралась женить его на себе, а он испугался, бедный. Бабья придурь. У меня есть друг, я, в общем, довольна.
С такой прямотой отвечают чужому. Ладно, Маша, дожмем до конца.
— У меня к тебе просьба как к заведующей отделением...
— Попробую, Миша. Нет, не сложно. А ты-то сам как думаешь дальше?.. — Пауза. Улыбка. Моргание подкрашенных ресниц... — Ты заберешь потом отца к себе? У моего друга однокомнатная квартира, а если поменяться на вашу двухкомнатную... но только если это удобно! Ты прости, что я об этом сейчас говорю.
— Что прощать? Живым — живое.
Прошло три дня. Отпуск кончился. Устинов позвонил Николаеву и попросил еще два. Но прошли и они.
— Уже едешь? — спросила Лидия Ивановна. — Ну поезжай, сынок. Я понимаю, что ты больше не можешь сидеть без дела. Не мучайся, я все понимаю.
Он гладил ее желтоватую руку.
— Когда ты родился, ты был беленький-беленький, — вспомнила Лидия Ивановна.
Ей казалось, что еще недавно она держала в руках крошечный сверток с младенцем и не до конца уясняла, как из ее огромного живота родилось дитя. Она была виновата, что причиняет сыну страдания. Все, что она еще могла сделать для него, — сдержаться, проститься легко и спокойно, хотя его отъезд лишал ее главной опоры.
— Не смотри на меня так! — нахмурилась Лидия Ивановна и отдернула руку. — Оклемаемся как-нибудь. Валя с Дашуткой лучше всех меня поддержат. — Она чуть повернулась и вытащила из-под плоской подушки тонкую тетрадь. — Даша стишок сочинила, а Валя записала.
Устинов взял тетрадь и прочитал.
Прочитав, он улыбнулся и сказал:
— Внучка в тебя удалась.
Он испытывал стыд и боль. Выбора не было. Водоворот службы требовал Устинова всего, без остатка, увлекал вместе с его болью и стыдом, хотя ни боль, ни стыд не требовались водовороту службы.
Он думал, что произошло в Филиале за неделю? Кто победил, кто проиграл? Может, он победил. Может, проиграл. А здесь оставлял жену и дочь. Свое самое дорогое.
Выбора не существовало.
Когда-то он убежал из детского сада к матери. Ему было четыре года, и он прошел через город, не испугавшись. А она испугалась.
Странно, но ведь неважно, лучше ты или хуже своих ближних, если ты сильнее, выше, могущественнее? И ты верил в этот мираж. В твоей крови — страх оказаться проигравшим.
Но выбор все же был.
— Дашутка у нас чудо! — засмеялась Лидия Ивановна.
— Мама, я, пожалуй, не поеду. Дождусь, когда тебя выпишут.
— Что за глупости? — спросила она. — Чего тебе сидеть?
— Я решил, мама.
— Нет, нечего тебе тут делать. Если ты не уедешь...
— Мама, ну ты подумай: разве я могу ехать? — перебил он.
— Если ты не уедешь, я сорву с себя бинты. Хочешь? Ты никогда меня не слушался. Никто меня не слушался. Даже сейчас ты не слушаешься. Стыдно, Миша!
Они как будто поменялись ролями. Мать отдалась страсти водоворота, но он уже чувствовал то, чему давно не было названия в его словаре: доверие к жизни.
Мать не уговорила его и заплакала.
Устинову было радостно от его простого решения. «Но вот что странно, — думал он, — почему я устоял лишь на самом краю обрыва?»
Дома Михаил объяснил отцу, что никак не сможет уехать.
— Ага! — улыбнулся Кирилл Иванович. — А мы с Дашей пойдем погулять. Пойдешь с нами?
— Я все прекрасно понимаю, — сказал Устинов, задетый его непониманием. — Там, на работе, не нужен семьянин Устинов, а у моей семьи нет большого интереса к служаке Устинову.
— Сейчас человек всегда наполовину невидим, — согласился отец. — И сам себе судья. Ну идешь с нами?
«Ничего нового не могу тебе сказать» — таков, наверное, был смысл его движения рукой и поморщивания носа.