I
Под стать шекспировскому Фальстафу.
Тот же исполинский рост и литая дородность телосложения,
крутые плечи и тяжелые руки завзятого драчуна, неторопливая
обстоятельность движений и лукавый задор в глазах.
Сродни Фальстафу и его развеселый озорной нрав, шутейная
колкость речей, готовность поднять на смех любого, кто подвер¬
нется, и похохотать вволю, раскатисто и долго.
Роли этой не сыграл на сцене, но сам был Фальстафом рус¬
ского театра.
Нес в себе такой силы комический заряд, что вокруг всегда
бурлила вольная стихия смеха. Все в его толковании оборачи¬
валось убийственно смешной стороной — и правда маленьких
страстей, и большая расчетливая ложь.
Издавна известно: ничто не дается театральному зрителю так
легко и актеру так трудно, как смешное. Посмеяться ничего не
стоит, рассмешить — дорого обходится. Не про него то сказано.
Все шло в руку свободно и споро. Не ведал ни потного усердия,
ни натуги в сценическом существовании.
Знание душевных свойств и повадок людских, житейские на¬
блюдения собирал крохами — тратил ворохами.
Не было в его представлениях о природе актерского творче¬
ства сколько-нибудь сносного порядка, стройности. Все вразбросе,
вразладе, не взвешено, не осмыслено. Однако же в своем беспо¬
рядке разбирался проворно и безошибочно, знал, откуда что взять
и что к чему приспособить. Постигал все безотчетно, напролом,
в полном доверии к своему чуткому наитию.
Каждая роль была приговором и исповедью. Обретал право
на то беззаветной искренностью, проникновением в дальние зад¬
ворки внутреннего мира человека, живым воплощением мордо-
бойной правды. Умел внушить зрителям свой взгляд на образ
сильно, убедительно, неотступно. Самозабвенная отдача возме¬
щалась большой прибылью — сокращением расстояния между
актером и ролью до тожества, до одинакового с ролью чувство¬
вания.
Никогда, кажется, не держался однозначной причинности
действий, поступков и поведения своих героев. Пройдя через про¬
сторы великих страстей или теснину грошовых чувств, наглядно
открывал цельность человеческой натуры. И в цельности этой
искал и находил сложные, многослойные сопряженные подроб¬
ности, единичность в общем. Так, угрюмый чинодрал оказывался
нежным отцом, смирным мужем и богобоязненным христиани¬
ном; продувной плут —робко влюбленным ревнивцем; достойный
снисхождения жалкий глупец — способным навредить хуже зверя
лютого; корыстолюбивый толстосум — человеком неуемной, раз¬
машистой, удалой души.
Кто видел его в спектаклях, неизменно восторгался многотруб¬
ной медью голоса и его задушевной распевностью. Не голос, а хор
голосов в одной груди; то гремит колоколом башенным, то зали¬
вается бубенцами. Ни жестов, ни мимики — ничего не надо, толь¬
ко бы этот голос — богатый, гибкий, чистый, со всеми его тон¬
кими переливами и оттенками. А какое произношение, сколько
в нем смаку, вкуса! Как звучно, звонко, полновесно, кругло или
колюче каждое слово... Да что слово? Прислушайтесь к знакам
препинания. Он ведь их тоже играет — знаки препинания... Рас¬
ставляет их так причудливо, что они приобретают особый смысл.
У него удивительны многоточия, уморительны запятые, полны
лукавства кавычки!
Впрочем, ему ничего и не надо говорить, ни одного слова.
Все поймешь, уразумеешь и без слов, в немом его молчании — так
выразительны глаза. Скажет все одними глазами. Как посмотрит
взором настырным, в упор, или скользнет безразлично, мимоле¬
том... Взгляд его — до озноба суровый и злой, может засверкать
искорками смешинки; то мутные, немигающие, тупые буркалы
отпетого самодура, то жадные зенки завистника, то ясные очи
милого добряка. Зачем ему слова, жесты? Сыграет все неподвиж¬
но сидя, только глазами, едва заметным изменением линии бро¬
вей, складки губ — горькой или улыбчивой. И все как на ладо¬
ни, — и что на уме, и что на душе.