ли лиц, которых изображали. Автор был глубоко удручен: «...у
меня на душе так смутно», «чувство грустное и досадно-тягост¬
ное облекло меня»... А царь Николай весело смеялся и, глядя
на него, показательно смеялись вельможи и сановники в пар¬
тере.
И все-таки значение Александрийского «Ревизора» огромно в
истории русской литературы и театра. Ведь именно после Алек¬
сандрийских спектаклей Николай Васильевич Гоголь вставил в
заключительный монолог Городничего самые важные слова, ко¬
торых ранее вовсе не было:
— Чему смеетесь? Над собою смеетесь!.. Эх, вы!..
Но «Ревизор» сменялся «Рукою всевышнего...», которая «оте¬
чество спасла», посадив на русский трон первого Романова;
«Рука всевышнего» уступала место скабрезному водевилю или
песенно-крылатой оперетте, в которой блистала своим легким та¬
лантом певица и танцорка Вера Александровна Лядова. И пе¬
вал театральный Петербург беспечные куплеты про Елену, ко¬
торая стала «камертоном современного искусства»; это — про
«Елену Прекрасную» Оффенбаха, в которой Лядова имела шум-
ный успех.
Шли годы, и вместительный многоярусный зрительный зал
Александрийского театра с дешевыми галеркой и верхними ря¬
дами нежданно-негаданно обернулся ловушкой для попечителей
репертуара. Простой люд — разночинцы, студенты, мелкий тор¬
говый народ — требовал своего.
Огорошенный неудачей «Ревизора», Гоголь тогда же написал
«Театральный разъезд после представления новой комедии».
Действие отнесено в «сени театра» — в сени Александрийского
театра. Кто законодатели искусства, которые, выходя из зала в
сени, обсуждают представленную новую комедию? Светские да¬
мы и господа, некий князь, барственные особы, щеголевато оде¬
тый дворянин, чиновники важной наружности, снова господа —
Первый, Второй, А, Б, В, Н, П... Не перечесть! И только однаж¬
ды «неизвестно какой человек», однажды «очень скромно одетый
человек», один «синий армяк» и только ««один из народа».
«Театральный разъезд» Гоголя — документ истории Алексан¬
дрийского театра 30-х годов.
Опиши кто-нибудь такой разъезд лет через пятнадцать-два¬
дцать — иная предстала бы картина. Куда меньше вельможных
господ и больше чиновников малого ранга, «очень скромно оде¬
тых» и «неизвестно каких» людей, синих и серых армяков. И не
«один из народа».
Этот новый зритель, которому тоже ни к чему бь!л «артист-
аристократ», вслед за Белинским поднял свой голос:
— Давайте мне актера-плебея!.. Не выглаженного лоском
паркетности, а энергичного и глубокого в своем чувстве!..
И явился такой актер — во всем не чета Каратыгину. Ростом
невелик и говорком тих, тщедушен, и обликом никакой не Ани¬
ка-воин — Александр Евстафьевич Мартынов.
Тоже тянулся наверх, да не к каратыгинской Аполлоновой
колеснице на крыше театра, а малость пониже*—всего лишь к
галерке, что под самым потолком зрительного зала.
Мартынов первый из Александринских актеров пошел в ногу
с передовой русской литературой своего времени. Вывел на сцену
не героя в латах, а человека в заплатах, слугу и чиновника че¬
тырнадцатого класса, бедного нахлебника и обнищавшего дворя¬
нина, актера-бедолагу и робкого просителя; незвонкую трагедию
маленького человека с большой душой и горькую комедию его
будней.
Искусство Мартынова питалось Гоголем, Тургеневым, Остров¬
ским. Он был лучшим Подколесиным («Женитьба» Гоголя), смеш¬
ным и ничтожным в своей «душевной неостойчивости»; побор¬
ником человеческого достоинства обиженного Мошкина («Холо¬
стяк» Тургенева); сердечным другом старому крепостному слуге
Матвею («Провинциалка» Тургенева); нелицеприятным судьей
Бальзаминову («Праздничный сон до обеда» Островского); про¬
никновенным толкователем неотвратимой беды Тихона Кабанова
(«Гроза» Островского)...
Он играл во множестве водевилей, нисколько не смеясь над
житейскими неурядицами людей, забитых сильными мира сего,