Да нет! Вызывают в дирекцию театра и велят к завтрашнему
приготовить Осипа в «Ревизоре».
С тех пор, после этого срочного ввода (взамен П. В. Василье¬
ва), всю жизнь — почти 500 раз! — играл роль Осипа. Любил ее
нежно, разрабатывал из года в год, довел до совершенства, стал
самым знаменитым, всеми признанным Осипом. И, если на то
пошло,— уже одним этим обрел свое вечное место в истории рус¬
ского театрального искусства. Как, скажем, М. С. Щепкин ролью
Городничего.
Очень трудно быть на сцене одному. Даже две-три минуты. Без
собеседника, без определенного занятия, за которым мог бы сле¬
дить зритель не скучая... А Гоголь начинает второе действие
«Ревизора» в маленькой гостиничной комнате: Осип один. И нет
у него решительно никакого дела. «Лежит на барской постели»,—
сказано в авторской ремарке. Лежит и вспоминает вслух, разго¬
варивает сам с собой. Да не две-три минуты, а двенадцать,
пятнадцать минут!
Вот как играл Варламов роль Осипа (конечно, не на первом
спектакле, а много позже, когда она стала навечно своею).
Открывается занавес — и, кажется, совсем пуста маленькая,
обшарпанная гостиничная комната. Не видно и Осипа. А он ле¬
жит на барской постели, натянув одеяло на голову. Спит. Слышно
сладкое посапывание: короткий храп (это — вдох) и тихий свист
(выдох).
Появляется огромная ручища, откидывает одеяло и с остерве¬
нением принимается почесывать кудлатую голову. Осип про¬
снулся.
Вот он приподнимается на локте — и зрители уже смеются.
Чему? Мятому, заспанному лицу; осовелым, еще незрячим бес¬
смысленным глазам; тому, что этот дворовый мужик, послужив
у молодого барина в Петербурге, постарался — сколько мог — на¬
вести на себя столичного лоска: свисают с его толстых щек мох¬
ны «галантерейных» бакенбардов.
Итак, приподнялся Осип на локте, чуть склонил голову набок
и стал прислушиваться. Умолк смех в зрительном зале. Варламов
как бы призвал всех: прислушайтесь-ка, мол, и вы! И тут же по¬
валился на подушку, ласково погладил большое свое брюхо и, на¬
конец, произнес первые слова:
— Черт побери, есть так хочется, и в животе трескотня та-а-
ка-ая...
Оказывается, он прислушивался к этой трескотне. Зрители сно¬
ва смеются. Уже тому, что обманулись, затихли и старались было
что-то услышать.
Начинается длинный монолог Осипа. Но у Варламова это не
монолог. Говорят разные люди, разными голосами, и у каждого
свой напев речи, другое произношение, другой ритм. Вот молодой
барин Осипа, который «профинтил дорогою денежки», но—...вишь
ты, нужно в каждом городе показать себя: «Эй, Осип, ступай по¬
смотри комнату, лучшую, да обед спроси лучший. Я не могу есть
дурного обеда, мне нужен лучший обед».
Слова Хлестакова Варламов выговаривал именно тем голосом,
в той интонации, что свойственны актеру, который исполняет
роль Хлестакова в сегодняшем спектакле. Играл он «Ревизора»
с добрым десятком разных Хлестаковых. И каждый раз по-ново¬
му, под сегодняшнего Хлестакова — «Эй, Осип, ступай по¬
смотри»...
И когда появлялся на сцене сам Хлестаков и произносил свои
первые слова, зрительный зал разражался хохотом. И был он вы¬
зван не самим Хлестаковым, а заранее завоеван Варламовым.
Зрители уже слышали этот голос, эту интонацию, они смеются
тому, как точно представил Варламов еще не известного им Хле¬
стакова.
— Добро бы было в самом деле что-нибудь путное, а то ведь
елистратишка простой...
Варламов поднимался с подушки, садился на кровать, и при
слове «елистратишка» вытягивал вперед кулак с отставленным
мизинцем и удивленно глядел на него, на этот мизинец-елистра-
тишку!
И дальше, когда второй раз заходит речь о Хлестакове —
(«а все он виноват»)—Варламов еще раз выставлял мизинец и по¬
вторял «елистратишку». Это — отсебятина. У Гоголя нет повтора.
Но Варламову нужно было прикрепить «елистратишку» к мизин¬
цу. В третий, четвертый раз, говоря о своем барине, он снова бу¬