А его говорящие руки! Кулаки — тяжелые, что твой молот,
зашибут насмерть; ладони — лопаты загребущие, до всего дотя¬
нутся, но могут стать они и изящными, легкими, белыми, — пор¬
хать, словно птицы; а то — вкрадчиво шевелиться, пособляя сло¬
ву прельстить, обмануть, сбить с толку; размашисто разлетятся,
призывая залюбоваться широтою души, а то — повиснут плетьми,
беспомощные, занемелые — обманут, обойден сам! Речистые руки,
смышленые.
И походка. Смотрите, следите за тем, как вошел, прошелся
по сцене, сел, встал, махнул рукой, пошевелил пальцами, повел
плечом, зажал бороду в кулак, потер лоб... Достаточно и этого, —
уже знаете, что за человек, что хочет, чем движим. И слов не
надо.
Со временем актерский образ его и богатство творческого сна¬
ряжения, щедрая одаренность обросли легендами, кажутся те¬
перь сказочными. Да ведь сказочной была его известность и при
жизни. Портреты его печатались во многих тысячах на табач¬
ных пачках, обертках конфет, на жестяных банках с леденцами,
на страницах детских книжек «Раскрась сам». Такого ни с кем
еще не случалось.
Любил называть себя лицедеем, а не актером. И лицедейство
было для него не занятием ради жизни, а единственным видом
на жизнь, призванием и назначением отроду. И театр — не хра¬
мом, а мастерской, где работал, радовался делу, находил приволье
и покой.
Вне театра не было у него ровно никаких влечений и привя¬
занностей, ни семьи, ни забот. Жил только в репетиционном
зале да на сцене, входя в чужую жизнь и сделав ее своею. Все
остальное время — скука и тягомотина, пусто и зябко. Театр —
то, с чем утром встал и на ночь лег. Театр —слава и держава.
Случалось, обделяли ролями, давали не то, чего добивался.
Думаете, обижался, воспринимал драматически? Нет, не в том
жанре жил! Мечтал о короле Лире, а приходилось играть черт
те что — дурашливые водевили. Ворчал себе под нос, но утешал¬
ся скоро: ведь водевиль — не гиль... И куролесил напропалую,
разогнав пустяковую роль в такое самодвижение, что нет-нет
да и возникал на сцене вовсе не заложенный в литературном со¬
чинении емкий образ. Но бывало и тратился на несусветную че¬
пуху.
Всегда стоял в стороне от суеты закулисных ссор и непри¬
стойной возни вокруг лакомого пирога славы. Но и в стороне от
гражданских бурь времени, в глухом и блаженном неведении
о том, что там, какой век на дворе?..
Це был он ни особенно умен, ни хорош собою, ни знатен
родом. А дружбы с ним искали надменные столичные с.ановники
и именитые ценители искусства. Слали ему благодарные записки
и корзины цветов холеные светские гордячки и дебелые супруж¬
ницы гостинодворских купцов. Знались с ним великие русские
писатели и исходили тоскливой завистью сценические красавцы —
«первые любовники». До боли отбивали себе ладони непокорные
властям, смелые и независимые в суждениях, вольнодумные сту¬
денты и понаторевшие в искусстве Мельпомены театралы, кото¬
рых уж, кажется, ничем не проймешь.
Всех влекло к нему только одно — неоспоримый, блистатель¬
ный талант. Всех привораживал и всем казался этот талант
неразменной монетой, бездонным ключом. Не понимал сам, что
он — большой, необыкновенный актер, но понимали это все.
Находились люди — и не восторженного десятка, — что почи¬
тали его гениальным.
«Первейший комический актер нашего времени» — писали о
нем. И сокрушались: «Мог бы встать в один ряд с величайшими
трагическими актерами века, если бы не тупоголовое театральное
начальство».
В наше время считался бы еще совсем молодым” артистом,
когда сыграл роль Болынинцова в «Месяце в деревне». Испол¬
нительница главной роли в этом спектакле, всегда ревнивая к
чужому успеху Мария Гавриловна Савина, привела автора за
кулисы, знакомить «с нашим Большинцовым».
— Вы его не знаете, — говорила она, — всего четыре года в
театре.
Иван Сергеевич Тургенев обнял «Болынинцова», поцеловал
его и сказал: