делал Варламов!
Вначале улыбался. Потом — усмехался. Дальше — смеялся.
Заливался безудержным смехом. Покатывался со смеху. Хохотал
до колик, откинув голову и держась за бока. Валился без сил на
диван. И уже одни плечи вздрагивали — то ли от беззвучного хо¬
хота, то ли от рыданий.
Все степени, все мерки, все виды смеха, раздельно изображен¬
ные на репинской картине «Запорожцы» во многих лицах, Вар¬
ламов доказывал один. Мало кому такое под силу.
В другой сценической переделке «Мертвых душ» играл Соба-
кевича. Вот образ, как бы писанный для варламовского исполне¬
ния. Этот на диво необтесанный, топорной выделки господин с по¬
вадками волкодава, введенного в гостиную, — куда как точно при¬
ходится на варламовские данные. Но нехороша была инсценировка
«Мертвых душ», нестроен спектакль. Прошел пять-шесть раз и —
долой с афиши театра. Так затерялся Собакевич в актерской био¬
графии Варламова, сгинул за зря. Об этом можно только пожалеть.
Впрочем, немного воображения, совсем немного воображе¬
ния — и поразительно легко представить себе Варламова в роли
Собакевича в отличном мхатовском спектакле «Мертвые души».
Ведь К. С. Станиславский так высоко ценил Варламова — об
этом речь впереди! —и называл его артистом «непревзойденного
таланта». Разве ж отверг бы он варламовского Собакевича?
В спектакле МХАТа были и есть безукоризненные исполнители
этой роли: первый из них — М. М. Тарханов, в наше время —
А. Н. Грибов, С. К. Блинников. И все-таки — Варламова бы в
этот спектакль!
Три с лишним десятилетия бессменно оставались за ним роли
Осипа и Яичницы. Был истинным артистом театра Гоголя, верно
и преданно служил его нелегкому обличительному смеху. Любил
Гоголя больше других авторов, в чьих пьесах играл. Почти во
всех воспоминаниях о Варламове приводятся слова, сказанные
им в последний год жизни не то при большом стечении людей, не
то повторенные много раз в частных беседах:
— На том свете с Гоголем встречусь. Очень приятно будет
познакомиться. Удивительный...
Готовиться к смерти с веселой мыслью о том, что где-то там,
на небесах повидается, сойдется с Гоголем! Каков, а?!
V
Первая в истории русской драматургии «чеховская» пьеса —
«Месяц в деревне» Тургенева.
Уже она порывала с насильной сведепиостью естественного
течения жизни к одной прилежно разработанной сюжетной ли¬
нии, отвергала канон плотной пригнанности действия к драмати¬
ческому событию, стремилась в даль свободного повествования,
которое вбирает в себе обстоятельства многослойные, сопричаст¬
ные.
Основное драматическое развитие «чеховской» пьесы Тургенева
не очищено от вольного и непринужденного вмешательства со¬
пряженных частностей — богатства и многообразия самой жизни.
Приверженность к незыблемым канонам неизбежно отсекла бы
все постороннее драме (или комедии?) Натальи Петровны,—на¬
пример, сватовство перезрелого Болыпинцова, объяснения док¬
тора Шпигельского с Лизаветой Богдановной и т. д.
Нет в «Месяце в деревне» закрученного сюжета, броских сце¬
нических событий, внешнего действия. Пьеса построена на тон¬
чайших изгибах душевных переживаний, на внутренней сути
чувств и мыслей ее героев, на скрытой насмешке по отношению
к сытым, бездельным и многословным Наталье Петровне и Раки¬
тину. Лица, действующие в пьесе, не выкладывают в речах своих
все, что на душе, не договаривают. Она полна недомолвок, наме¬
ков, подспудного смысла сказанного. В ней имеет большой вес
то, что потом будет называться новым словом «подтекст».
И был новым словом в драматургии «Месяц в деревне».
Осенью 1850 года Московский Малый театр собрался было
сыграть комедию Тургенева. Она была известна в списках под
названием «Студент», потом — «Две женщины». Сохранилось
тургеневское письмо к М. С. Щепкину, в котором автор предо¬
ставляет «полное право изменять и выкинуть все что угодно».
Но пьеса была запрещена театральной цензурой.