встречался с Варравиным впервые, не мог заранее знать, как по¬
ведет себя этот могущественный глава департамента. Он, Давы¬
дов, не только как Муромский, но и как актер, играющий Муром¬
ского, должен был тонко уловить, понять, куда гнет Варламов
сегодня? И если не понимал, — выходило натуральным и это
непонимание. Ведь Муромский действительно не сразу разгадал,
с кем имеет дело... Так и Давыдов не вдруг постигал сегодняшний
маневр варламовского Варравина.
Снова шло на пользу дела столкновение двух различных ме¬
тодов актерского творчества. Художественный итог выводился не
от сложения, а умножения двух данных сумм.
И дальше, от сцены к сцене, вырастал образ Варравина в своем
значении до невообразимых размеров. По Варламову вымогатель¬
ство превращается у Варравина в священнодействие, отступиться
от которого — впасть в недозволительную ересь. Тарелкин не¬
сколько раз просит сбавить назначенную взятку. А Варравин:
— Нельзя!
— Я сказал нельзя!
Эти слова Варламов произносил сухо, жестко. Варравин не
может сбавить да поскорее покончить с несговорчивым упрям¬
цем Муромским. Нельзя, не позволяет антихристов канон: его
должно исполнять неукоснительно.
Биограф и исследователь творчества Варламова театральный
критик Э. Старк (в книге «Царь русского смеха») особо отметил
односложные реплики, которыми во втором явлении второго дей¬
ствия Варравин обменивался со своим подчиненным Тарелкиным,
помогающим ему «раздевать» просителей. Замечательным была
их тональность совершенной и непоколебимой категоричности:
«Одна дочь. Вся жизнь. Тридцать»... «Достанет»... «Дочери ли¬
шится»... «Имение заложит»... «Продаст!»
После длинных периодов без точек и запятых Варламов вбивал
эти короткие слова как гвозди в дерево, одним ударом, по самую
шляпку!
И чем несговорчивее Муромский, тем изобретательнее Варра¬
вин в стремлении сломить опасного еретика. И мстительная сила
его так велика, что он, осторожный, осмотрительный, — идет на
риск. Позволяет Муромскому обратиться с жалобой к князю, ко¬
торый в пьесе назван Важным лицом.
И тут Варламов показывал еще одну сторону сущности Варра¬
вина: при том, что неприступно важен с чинами нижестоящими,
он едва скрывает презрительное неодобрение и к Важному лицу,
прямому своему начальнику. По Варламову — это Важное лицо
ничто по сравнению с Варравиным! Вертит им Варравин, как
хочет. Важное лицо смотрит на дело из рук Варравина. Пусть
оно, Важное лицо, что-то и предлагает по своему вельможному
праву и разумению:
Варравин. Воспрещено законом.
Князь. Воспрещено?
Варравин. Как же, ваше сиятельство, воспрещено.
Князь. А, ну... делать нечего.
По пьесе всю сцену с князем можно бы толковать и так: Вар¬
равин лебезит перед большим начальником, и если поправляет
и направляет его, то соблюдая чинопочитание, исподволь, только
тихонечко напоминая о каких-то правилах ведения дела. А Вар¬
ламов верховодил, приказывал.
В последние годы роль князя играл В. П. Далматов, актер
большого дарования, «самый умный и интересный'человек в Алек¬
сандрийском театре» (так писал о нем А. Р. Кугель, крупней¬
ший театральный критик той поры). И Далматов со смехом го¬
ворил:
— Подавляет меня этот чертов сын Костя Варламов. Как ни
пыжусь — перепыжит меня. И чем берет? Уверенным голосом,
громадой туши, а еще больше — какой-то внутренней силой. По¬
пробовал раз покричать на него, так он приструнил меня ответным
тихим шепотом: «Воспрещено-с!» Шепотом взял...
А в пятом действии пьесы, когда вероломный Варравин брал
тридцатитысячную взятку и тут же бросал Муромскому обвинение
в попытке подкупить его, Варравин, по Варламову, не просто
мастер лихоимства, а магистр, Великий Дракон некой чиновной
масонской ложи, не признающей пощады в священном деле гра¬
бежа.
По свидетельству современников, «не смешил Варламов, а воз¬