смеха, неожиданную и, пожалуй, непредусмотренную постанов¬
щиком спектакля.
В третьем действии пьесы Сганарель по приказанию своего
барина переодевается в господское и изображает знатного ле¬
каря. Для этого художник А. Я. Головин создал преувеличенно
смешное подобие дворянского костюма Дон Жуана: широкополая
шляпа с цветными перьями, кафтан, расшитый золотой кани¬
телью и позументами, лентами всех красок радуги.
Посмеяться над невежеством и плутнями лекарей — одно из
любимых занятий Мольера. Такое встречается во многих его ко¬
медиях. Но это — милое занятие и для Варламова, его тоже —
хлебом не корми, дай подтрунить над врачами. С явным удоволь¬
ствием, с очевидным наслаждением играл это место в спектакле.
Сганарель — лекарь: надутая от важности личность, поучает, а
сам только что не дурак. Расхваливает новое лекарственное
средство — «рвотное вино» (которым, кстати сказать, лечился
сам король Людовик XIV):
Сганарель. Некий господин целых шесть дней находился при
смерти. Ни одно лекарство не помогало, пока не прописали ему рвотное
вино.
Дон Ж у а н. И он, разумеется, сразу же выздоровел?
Сганарель. Наоборот, сразу и помер.
Дон Жуан. Вот так лекарство!
Сганарель. А что? Целых шесть дней человек маялся, не мог
преставиться, а тут сразу подействовало. Чем плохо?
Если бы в драматическом театре было бы принято повторять,
как в опере, хорошо пропетую арию, зрители «Дон Жуана» ей-ей
заставили бы Варламова «бисировать» весь этот кусок — «Сга-
нарель-лекарь».
Спектакль начинался словами Сганареля и кончался им.
«Крик, который вырывался у Варламова при появлении Ка¬
менного гостя, был криком подлинного человеческого ужаса, —
рассказывает А. Я. Бруштейн. — Этот крик, несшийся из-за ку¬
лис, создавал у зрителя то впечатление сверхъестественного, зло¬
вещего, без чего невозможна вся сцена появления кладбищенской
статуи. И сейчас же вслед за исчезновением статуи и Дон Жуана
раздавался новый крик Сганареля, — опять живой, человеческий
и необыкновенно смешной:
— Жалованье мое! Сеньор, где мое жалованье?»
Провалился Дон Жуан в преисподнюю, один дым остался от
него и едкий запах серы. Варламов выходил вперед, на самый
край просцениума и слезно жаловался зрителям:
— Теперь все довольны, все, все! И обманутые девушки, и
опозоренные семьи, и разгневанные родители, и озверевшие
мужья. Одному мне горе... Мое жалованье, мое жалованье, мое
жалованье.
Потом Варламов кланялся зрителям и, с неожиданной после
слез веселой улыбкой, объявлял:
— Представление окончено.
Выстраивались рядом с ним арапчата и тоже кланялись.
И разбегались по сцене — гасить свечи.
Лет за тридцать с лишним до мейерхольдовского «Дон Жуана»
в Александрийском была поставлена комедия Лопе де Вега «Луч¬
ший алькальд — король» в Малом театре. В отзыве на этот
спектакль (в свое время неопубликованном) А. Н. Островский
писал:
«Невольно рождаются два вопроса: зачем поставлена эта пьеса
и нужна ли она для публики?»
Эти два вопроса неизбежно возникают и в связи с постановкой
«Дон Жуана». Зачем? Нужна ли?
Оскорбленный запрещением «Тартюфа», комедии острообличи¬
тельной, Мольер бросил своего «Дон Жуана» королевским вельмо¬
жам и распутному двору как злое обвинение. Он перекроил знаме¬
нитую легенду о севильском обольстителе на современный лад,
выдал Дон Жуана за французского аристократа, условно оставив
ему испанское имя. Сек своей комедией лицемерие, пустозвонство
и беспутство, нравственное ничтожество сильных и знатных
XVII века. Вышло далеко не безразличное к современным нравам
и страстям театральное представление. И сильные, знатные поняли
это. «Дон Жуан» тоже был запрещен. И почти восемьдесят лет не
появлялся потом на французской сцене. Предпочитали колючему
мольеровскому «Дон Жуану» безобидного и беспечно веселого
«Каменного гостя» Корнеля.
Деятельная гражданская мысль и во все последующие времена