– Здравствуйте, дети.
Хан стрельнул взглядом куда-то за спину Пастырю, и оттуда немедленно прилетел удар по почке. Пастырь хэкнул, перекосился на бок, переводя дыхание, морщась.
– Запомни, мясо, – изрёк Хан. – Говорить ты будешь только когда я тебя о чём-нибудь спрошу.
Голос у него был несообразно комплекции высокий; говорил он без акцента, небрежно, без выражения, а сказав, снова принялся лениво разглядывать ногти. Позёр хренов.
– Ну так спрашивай, – ухмыльнулся Пастырь. – Поболтаем.
И тут же, получив удар в затылок – автоматом, наверное, – повалился вперёд, на колени. Затряс головой, отфыркиваясь, как конь. На ладони, которой он ощупал затылок, осталась кровь. Поднялся, обернулся посмотреть, кто его бил. Это был всё тот же, что врезал ему поддых у костра – Меченый. Пацан бегло улыбнулся в ответ на взгляд Пастыря, развязно подмигнул.
– Зачем пришёл, разбудил нас? – спросил наконец Хан, отрываясь от ногтей, которые зелёно поблескивали в тусклом факельном свете.
– Хочу быть в вашей шайке, – отозвался Пастырь. – Заодно посты проверил.
Никто не засмеялся, не произнёс ни звука. Здесь можно было звучать только по команде Хана или вслед за ним. В лице главаря ничего не изменилось.
– На крыше часовой – спит, – продолжал Пастырь. – На мосту – спит. Одна Стрекоза не спала, да и то, может, потому что пописать захотела.
Этого восемнадцатилетнего козла нужно сломать. Но сломать его будет нелегко, а может, они и вообще шанса такого не дадут. Но если дадут, нужно внести в ряды этой шпаны сумятицу и хаос, дать им понять, что командует ими неумелый лох и балбес, что Пастырь – это как раз тот человек, который им нужен.
– У нас не шайка, – спокойно проговорил Хан. – Ты не ответил на вопрос. Зачем пришёл сюда? Сюда никто оттуда не ходит.
– А я не оттуда, – улыбнулся Пастырь. – Я – туда.
Удар автоматом пришёлся по ключице. Боль была зверская. Пастырь, морщась, покрутил плечом – проверил, нет ли перелома. В лицах многих из сидящей вокруг шпаны он с удовлетворением заметил удивление и почти восторг.
– Зря ты так, мясо, – спокойно констатировал вожак. – Может, кого-нибудь из младших ты и удивишь своей крутизной, но зачем тебе это? Ты умереть пришёл?
– Да нет, пока не собираюсь, – постарался улыбнуться Пастырь. – Просто хотел к сыну поближе быть, если честно.
Шайка оживилась, запереглядывались, зашептались.
– А яснее? – в голосе Хана впервые зазвучало что-то похожее на интерес. Он достал из кармана шаровар пачку сигарет. Кто-то из сидящих на полу поблизости услужливо чиркнул спичкой, поднёс.
– Сына ищу, куда яснее-то, – охотно ответил Пастырь. – Он в лагере был, в Сосновке.
– Хм, – Хан пару раз затянулся, потом обвёл рукой зал. – Здесь все. Почти. Видишь его?
– Нет, – покачал головой Пастырь.
– Есть ещё десяток человек – на постах и в нарядах. Как зовут?
– Вадька. Вадим. Пятнадцать лет.
Хан вопросительно посмотрел на одного из сидящих рядом. Тот пожал плечами, отрицательно помотал головой:
– Двух Вадиков знаю, – сказал он, кивая в толпу. – Оба здесь. Салаги.
– Слышал? – обратился Хан к Пастырю.
Тот кивнул, до боли сжимая зубы, так что желваки прокатились под щеками как два камешка. Нет Вадьки. Нет…
– У нас вообще-то имён нету, – медленно и жёстко проговорил Хан. – У нас будет другая жизнь, в которой те погоняла, которые дали вы, ублюдки, нам не понадобятся.
– Мы, ублюдки – это кто? – Пастырь мрачно заглянул в раскосые глаза.
– Вы, старичьё, которое просрало этот мир, – произнёс Хан заученную фразу. – Вы всё просрали и за это ответили. Из-за вас, из-за вашей тупости, эгоизма и жадности, всегда страдали и мы. И теперь почему-то должны страдать. Ну, ничего. Скоро всё кончится. Остатки вас передохнут, и тогда начнётся наше время.
– Угу, – кивнул Пастырь. – И вы будете другие – лучше и мудрее нас.
– Да, – серьёзно кивнул Хан, игнорируя иронию.
Так значит ты, чурбан недорослый, Тохтамыш хренов, не просто царёк здесь, подумал Пастырь. Ты, стало быть, идеолог нового мира? Ну-ну…
– Сначала город этот будет наш, – продолжал Хан. – Потом вся страна. Мир.
– Ух ты! – ухмыльнулся Пастырь.
– Болячка, которую вы придумали, вас же и убила, – Хан кивнул. – Потому что вы больше не нужны. Вы зае**ли!
Он бросил окурок под ноги, придавил, потянулся, похрустел пальцами.
– Ладно, мясо, с тобой всё ясно. Надо идти спать.
– А с ним что? – спросил кто-то сзади.
– Завтра решать буду, – отозвался Хан. – Сначала покажем ему остальных. Потом решу.
– А пока – в мясницкую?
– Ещё чего! В загашник. И часового.
Шпана начала подниматься, кто-то потянулся к нарам, кто-то на улицу – курить, а те, что постарше, пошли вслед за Ханом на второй этаж. Один из тех же двух конвоиров ткнул Пастыря в спину стволом, прикрикнул:
– Давай, бычара, двигай!
Его провели через тёмный кассовый зал, через дверь в административную зону – в помещение полицейской дежурной части, тесное, два на два, с выбитым окошком у пульта, с кособоким письменным столом и парой стульев. Там втолкнули в тёмный обезьянник, задвинули задвижку на решётчатой двери, навесили замок, взятый из стола. Разожгли стоящую на столе керосинку.
Можно было, конечно, по дороге стукнуть их лбами, забрать «калаш» и пойти наводить шухер. Но Пастырь не торопился. То, что можно, по идее, решить миром, нужно попробовать решить миром. А шансы на мирный исход есть. Какие-нибудь шансы всегда есть. Не стрелять же в эту мелюзгу, заигравшуюся, пляшущую под дудку двадцатилетнего урода.
Трещала голова, затылок распух. Ныло плечо. Пастырь опустился на скамейку у стены, поморщился, поматерился немного шёпотом.
Минут через пять подоспел охранник – шкет лет пятнадцати, щуплый, белобрысый и недовольный тем, что придётся сидеть тут вместо того, чтобы спать. Из провинившихся, наверное. Сопровождавшие похлопали часового по плечу, ушли.
– Здравствуй, мальчик, – поприветствовал Пастырь пацана.
– Да пошёл ты, – отозвался тот.
– Да как же я пойду, – усмехнулся Пастырь. – На двери-то – замок.
– Заткнись ты, мясо, – окрысился пацан, падая на табурет, кладя на стол «макарова». – Заключённым разговаривать нельзя.
– Почему вы зовёте меня «мясом»?
– Ты и есть мясо.
– В каком смысле?
– Во всех. Иди на, короче.
Пастырь несколько минут разглядывал пацана через решётку. Салага откинул голову на стену, закрыл глаза, дымил сигаретой, подёргивал ногой, мычал что-то себе под нос, старательно кося под крутого отвязного парня.
– Нехороший ты, пионер, – огорчённо произнёс варнак, укладываясь на скамейку – спать.
Пацан приоткрыл глаза, с деланной иронией посмотрел на Пастыря. Выпуская дым, сплюнул сквозь зубы. Ничего не сказал.
Спалось плохо, беспокойно; снилась всякая дрянь. Проснувшись, как обычно, в половине седьмого, Пастырь посмотрел на охранника. Тот дрых, упав головой на стол, распластав по нему руки, едва не уронив пистолет на пол. По вокзалу стояла тишина если не считать редких крысиных или мышиных шорохов да кашля, едва-едва доносящегося сюда из зала ожидания. Пастырь сел на скамье, помассировал отлёжанную шею, потряс головой. Потом размялся потихоньку, стараясь сильно не пыхтеть, чтобы не разбудить своего охранника. Сел на скамью, прижался затылком к холодной стене обезьянника.
Хан… Серьёзный юнец, или очень хочет таким казаться и натягивает на себя маску батьки Махно. Кто он? Ему самое меньшее восемнадцать, а скорей и все девятнадцать-двадцать. Если он и из лагеря, то был там, наверно, кем-нибудь типа вожатого. Или из обслуги. Он или не он затеял в лагере шухер, но без него, скорей всего, не обошлось. Теперь собрал вокруг себя шпану, загадил им мозги какой-то дрянью, какой-нибудь наспех придуманной теорией, собранной из своих обид, бессилия и дури. Использует их как хочет. Хотя… как он может их использовать? Какая ему польза от них? Разве что, они – его шанс выжить, въехать в рай на их тощих мальчишеских закорках; хоть какая-то видимость стены, за которой он прячется.