– Не нравилось, – сказала тихо. – Бесил его этот Чекурёнок.
– Ну, ты это… – оторопело уставился на неё Пастырь. – С чего это ты взяла?
– Да с того, – Стрекоза отвернулась, пряча слёзы. – Шея.
– Что – шея? – не понял варнак.
– Шея у него кличка была. Фамилия – Шеин?
– Ше… Шеин, – просипел Пастырь, замирая, чувствуя, как обрывается всё в животе. – Была… Была кличка, говоришь… Значит..?
Она молчала, утирая слёзы, подрагивая плечами – ссутуленная, маленькая совсем, глупая и такая ненужная никому девочка. Держалась, держалась – не сдержалась, всхлипнула, заскулила.
– А ты, стало быть, знаешь… знала его? – Пастырь смотрел себе под ноги, сжимая и разжимая кулаки.
Стрекоза кивнула.
– Он… да, мы с ним… дружили. В лагере. И потом.
– А-а… И… это… Как он..? Что с ним стало-то?
– Убили.
Пастырь скрипнул зубами, кивнул, всхрапнул, втягивая воздух, который не мог пробиться в лёгкие сквозь рвущийся изнутри всхлип.
Вот и всё. Вот и кончилась жизнь. Нет Ленки. Не стало Вадьки. Один. Один в дохлом городе, в умирающей стране. В жизни своей, нахрен теперь никому не нужной, – один.
– Летом, – продолжала Стрекоза. – Цыгане.
– Цыгане?!
– Ну да, – она утёрла слёзы; неуверенно, искоса взглянула на Пастыря. – Наши цыган поймали, в конце июля… Ну, в общем… Хан сказал, типа девчонка у них больная, велел её казнить. Ну, мы… пацаны тогда её… Цыгане визжать стали, бросаться. А у одного нож оказался. Он на наших кинулся и давай махать. Толстого зарезал и Шею… Вадьку, то есть. Его Меченый вырубил. Затоптали. Ну, Хан сказал, что этих чурок грязных есть нельзя, тем более, что они заразные могут быть, и велел прикончить всех. А одного, самого старого, – отпустить. Пошлину взяли только. Ну, это… руку ему…
– Вот, значит, как, – выдохнул Пастырь.
Людей меньше стало, намного меньше, а мир – поди ж ты, всё так же тесен! Кто-то из Михаевых сродственников, значит, Вадьку подрезал. Сын, может… Ишь как всё переплелось…
Холодна ты, тоска!..
Он не выдержал – повалился вдруг на колени, завыл. И бил кулаком в цементный пол, разбивая казанки в кровь и не замечая боли.
Стрекоза нерешительно присела на корточки рядом. Неуверенно коснулась плеча. Потом волос. Погладила, едва касаясь, боясь причинить боль разбитому затылку.
А он её не замечал. Сидел, уставясь в грязный цементный пол, без мыслей, оглушённый – будто враз образовалась вокруг немая и неживая пустота, и нет в ней никого и ничего, кроме боли.
Потом на смену боли пришла ярость.
Хан, сука, я убью тебя, мразь! Если бы не ты, погань… Убью!
Пастырь вдохнул, резко выдохнул.
– Тебя как зовут, дочка? – спросил он, поднимаясь, отерев насухо глаза.
– Стреко… В смысле, Оля.
– Угу… Михайловская?
– Нет, из Дубасовки.
Есть такая деревня, километрах в восьми от Благонравного, на север. Небольшая совсем деревушка, дворов на тридцать. Может и выжила она. Такие вот маленькие, вечно нетрезвые поселения в стороне от большого мира, в которые чужие не ходят, – они-то и должны выжить, стать основой будущего страны.
Дверь вдруг скрипнула, приоткрылась на секунду. Кто-то быстро заглянул внутрь. Потом железяка двинулась обратно и с громким лязгом захлопнулась. Проскрежетала и цокнула снаружи задвижка.
Стрекоза подскочила как ужаленная, бросилась к выходу, толкнула дверь. Обернулась, враз побледневшая, опустилась на корточки, закрыла лицо руками.
– П***ц! – произнесла на выдохе.
Из-за двери послышался довольный девчоночий смешок, от которого Стрекоза взвилась, подскочила. Прищуренные глаза её замерцали отчаянием и ненавистью.
– Ах ты сука! – прошипела она. – Тварь!
– Кто это? – спросил Пастырь, понимая, что случилось очень плохое. Что Стрекозе теперь не поздоровится.
– Нюшка, б***! Подловила, гадина!
Пастырь не отдал бы им Стрекозу. Порвал бы пришедших за ней пацанов, забрал бы оружие и…
Но они явились целой гурьбой. Ведро, который пришёл старшим, был не дурак. Он зашёл в камеру Перевалова и оттуда, через решётку, сказал:
– Ну что, Стрекоза, суши вёсла. Этого тебе Хан не простит. Второй косяк подряд. Серьёзный косяк, Стрекоза.
– Да пошёл ты! – бросила она.
– Отпусти её, пусть выйдет, – велел Ведро Пастырю, обнимавшему Стрекозу за плечи. – И не дёргайся, а то завалю обоих. У меня приказ Хана.
Пастырь скрипнул зубами, ступил вперёд, отодвигая девчонку за спину. Ведро дёрнул из-за спины автомат.
– Пётр Сергеевич, – смущённо произнёс Перевалов. – Не сопротивляйтесь.
– Ну, что? – спросил Ведро, приготовясь дёрнуть затвор «калаша».
– Пустите меня, – Стрекоза вышла из-за спины варнака, толкнула дверь. Крикнула толкающимся за дверью конвоирам: – Открывай, уроды!
– Лось, открой! – велел кому-то Ведро.
Откинули щеколду, открыли дверь.
– Тебя Нюша сдала, – негромко сказал стоящий за дверью пацан.
– Знаю, – оскалилась Стрекоза. – Крыса!
Она кивнула на прощание Пастырю и вышла из камеры, растолкав пацанов. Те бросились за ней. Кто-то захлопнул дверь, задвинул щеколду.
Ведро остался в камере. Стоял, поглядывал на варнака, поглаживая «Калашникова», и как будто хотел что-то сказать.
– Ну? – посмотрел Пастырь ему в глаза.
Тот не ответил. Постоял ещё минуту в раздумье, потом бросил взгляд на доктора, буркнул «Баранки гну!» и вышел.
– Успели обработать девочку? – спросил Перевалов, едва стихли шаги пацана.
– Ты о чём, убогий? – бросил ему Пастырь.
Доктор не ответил, только покачал головой.
– Ну, что там про меня порешали? – спросил варнак.
– Завтра узнаете, – уклонился мясник.
– А что, стесняешься сказать, что ли?
– Хан сказал, что будет думать до завтра. Я просил его не трогать вас пока. Дать вам шанс.
– Ух ты! – усмехнулся Пастырь. – Шанс, говоришь? Здорово! Это какой же?
– Шанс понять и принять. Правила новой жизни, саму эту новую жизнь. Понять, что…
– Ты же знал, сволота, что Вадьку убили? – оборвал Пастырь его болтовню.
Перевалов вздохнул, потёр лицо, зашипел от боли. Затряс руками, причитая что-то себе под нос.
– Я ничего не мог сделать, – наконец сказал он. – Когда его принесли в операционную, он уже умирал. Я ничего не мог сделать. Ничего.
– Угу, – кивнул варнак. – А так – всё хорошо, да?
– Н-не понимаю… Что?
– Ухожу я отсюда, лекарь, – покачал головой Пастырь. – Завтра.
– Да кто ж вас отпустит! – опешил Перевалов. – Хан сказал, что…
– У меня пропуск будет, – усмехнулся варнак. – Пойдёшь со мной?
Доктор прищурился на него, погонял желваки под щеками, пожевал губами.
– Вы, Пётр Сергеевич, кажется, не понимаете, что происходит.
– А что происходит?
– Как вы намерены отсюда выйти, скажите на милость? Неужели станете шагать по трупам детей? То, что ваш сын погиб, ещё не даёт вам права…
– Пойдёшь или нет? – перебил Пастырь.
– Нет, – решительно ответил доктор.
– Угу… Мясом быть привычней и проще, да?
– Я не позволю вам уйти!
– Сдашь меня, что ли? – поднял брови варнак.
Лекарь поелозил на кровати, скрипя пружинами. Погасил керосинку. Не раздеваясь, лёг поверх синего байкового одеяла. Отвернулся к стене.
– Да, – ответил через минуту.
– Ну-ну, – покачал головой Пастырь. – Ты не торопись, подумай хорошенько, док. Я ведь могу уйти тихо. А могу – с шумом и треском. Я в любом случае уйду. Хана кончу и уйду. Но если пацаны начнут сопротивляться, будет много раненых… Так что ты подумай: стоит ли шум поднимать.
Перевалов не ответил. Прикинулся спящим. А может, и правда спал. Совесть-то чиста у человека, чего… Он же о детях печётся.
Не спалось. Пастырь ворочался с боку на бок на вонючем матраце, скрипел зубами от злобы и бессилия, от безнадюги и нетерпения.