А время текло медленно-медленно. В темноте оно, кажется, замедлило свой ход, задремало. Торопи его, не торопи – только молчит и глумливо лыбится, сволочь!
Он представил уже десяток способов, которыми будет убивать царька. Хрустели непроизвольно сжимавшиеся кулаки, раздувавшиеся ноздри втягивали провонявший клозетом спёртый воздух.
Пастырь шипел в узкоглазую рожу: «Ты, мразь, лишил меня будущего. Ты меня прошлого лишил, ублюдок!» и сдавливал окаменевшими пальцами горло Хана. Тот хрипел, мочил штаны и медленно умирал. Чтобы через мгновение снова ожить и принять другую смерть – сдохнуть под громоздким Пастыревым кулаком, ломающим его приплюснутую переносицу, превращающим в месиво губы и глаза, дробящим лоб…
– Пётр Сергеевич! – кричал он.
– Какой я тебе Пётр Сергеевич, мразь! – с перекошенным ртом отвечал Пастырь, ломая ублюдку шею.
– Пётр Сергеевич!
Он вздрогнул, открыл глаза.
– А? – отозвался в темноту.
– Ничего, – сонно произнёс со своей половины Перевалов. – Вы стонали. Сердце как у вас?
– Нет у меня сердца, – ответил он.
Отвернулся к стене. Повозился на тощем и холодном матраце. Уснул.
Когда Пастырь проснулся по своему обыкновению в половине седьмого, Перевалов уже сидел на кровати.
Приглушённо светила керосинка. На тумбочке стояла на спиртовке эмалированная, облезлая и закопчённая, кружка. Закипала вода.
– Я в шесть встаю, – пояснил док в ответ на удивлённый взгляд варнака. – Привычка. Кофе будете пить?
– Кофе? – у Пастыря глаза полезли на лоб.
– Ну да, – улыбнулся Перевалов, довольный произведённым эффектом. – Настоящий причём.
Он подкрутил керосинку, добавил света. Бормоча что-то себе под нос, напевая, снял кружку с огня, погасил спиртовку. Настроение у доктора, кажется, было отменное с утра.
Разлил по приготовленным кружкам кофе, подошёл с одной к решётке.
Пастырь, потирая глаза, принял кружку. Потянул носом давно забытый аромат – аж морозец пробежал по спине.
– Ага, – довольно кивнул Перевалов, заметив. – Я, знаете ли, с тревогой думаю о том дне, когда запасы кончатся. Есть, конечно, ещё растворимый – полно, можно сказать, – но кому оно нужно, это пойло.
– Я вот что подумал, Пётр Сергеевич, – заговорил он тихо, поставив табурет у разделительной решётки, усевшись и отпивая кофе. – Вот что я хочу вам сказать… Предложить.
– Угу, – кивнул Пастырь замолчавшему доктору, ожидая продолжения.
Тот, обжигаясь и отдуваясь, сделал несколько глотков, блаженно повёл плечами.
– Вы, Пётр Сергеевич, горячку не порите всё-таки, хочу я вам сказать. У меня, знаете ли, Хан тоже в печёнках сидит. Он, конечно, молодец, но не доведёт он мальчишек ни до чего хорошего.
– Это что же? – усмехнулся Пастырь. – Бунт на корабле?
– Да вы не смейтесь, – покачал головой Перевалов. – Чтобы детям выжить, им нужен толковый… руководитель. Не атаман безбашенный, каковым, собственно, является Хан. А именно руководитель. Наставник. Отец.
– Типа тебя?
Перевалов удивлённо посмотрел на варнака. Потом затряс головой:
– Да нет, что вы. Я – врач. В этой должности и останусь. А вот вы, Пётр Сергеевич, вы – как раз то, что нужно. Опытный, серьёзный, умелый, мужественный человек, который может стать для детей прекрасным примером, опорой, воспитателем…
– Я зэка, – усмехнулся варнак.
– Да полноте, милейший, не юродствуйте! – отмахнулся док. – Уж в чём другом, а в людях-то я разбираюсь. – И улыбнулся: – Я же хирург. Знаю людей не только снаружи, но и изнутри, хе-хе.
– Ну да, – вставил Пастырь. – Тебе ли не знать, мяснику-людоеду.
Доктор похмурился, понюхал кофе, отпил.
– Я не ел человечину, – сказал он. – И мы это прекратим, разумеется. Уведём детей в деревню. Организуем коммуну. С едой проблем, думаю, не будет. Руками вы работать умеете, не сомневаюсь. Головой – тоже. Можете многому научить детей. Так что с голоду не умрём…
Я вчера с Ханом долго разговаривал. Убеждал его, что от живого от вас пользы будет больше. Не знаю, убедил ли. Боится он вас – это очевидно. Боится и потому хочет убрать с дороги. В общем, всё что вам нужно сделать – это подождать до вечера. Если Хан примет… всё-таки неправильное решение, тогда я сам лично помогу вам убрать его. Но при условии, разумеется, что дети не пострадают и что вы займёте его место.
Вот вы мне скажите, Пётр Сергеевич, куда же это и зачем вы рвётесь уйти? У вас ведь… простите великодушно, но… у вас ведь никого не осталось. Ну, уйдёте вы, в никуда… А совесть потом не замучает, что бросили детей на этого пришибленного Хана?
– Ну, ты это… Ты, мясник, совесть мою пока в покое оставь. Тебе до неё никакого дела нет. Ты о своей подумай.
Пастырь поднялся, вернул Перевалову пустую кружку.
– За кофе спасибо, – буркнул он.
– Да не за что. Так вы согласны?
– Ты же не дурак, вроде, док, – вздохнул Пастырь. – Ты же должен понимать, что невозможно Хану быть живым, пока я жив. И предлагаешь мне его пятку целовать. Да если бы не эта мразь, ничего бы не было! Оставались бы пацаны людьми. Сидели бы в лагере, под присмотром врачей и педагогов. А не жрали бы человечину.
В коридоре послышался топот ног. Шли, кажется, караульные. Раненько же! Невтерпёж, наверное, Хану кончить его, Пастыря.
Ну-ну…
Под хмурым взглядом доктора варнак достал из-под ремня жгут, сложил вдвое, метнулся к двери, встал сбоку, прижимаясь к стене, приготовившись. Приложил палец к губам: тс-с-с!
Лязгнула задвижка, дверь открылась во всю ширь, рванулся внутрь камеры сноп света от фонаря..
– Не входите! – крикнул вдруг Перевалов.
Шедший первым не понял сразу, не остановился – лишь сбавил шаг немного, бросил на мясника удивлённый взгляд
Пастырь одним движением схватил его за грудки, подтянул, приподнял вровень с собой, ударил головой в переносицу и отбросил внутрь камеры. Не медля ни секунды врубил второму основанием ладони в челюсть. Пацана как ветром сдуло – унесло к решётке, бросило на пол.
Стоящий за их спинами Меченый соображал быстро, но просуетился. Первым его движением было дёрнуть из-за спины автомат. Потом, видать, сообразил, что не успеет, и схватился за штык-нож на поясе. А время-то – ушло. Когда он, наконец, выдернул нож, Пастырь уже подступил к нему. Перехватив руку, с оттяжкой хлестнул пацана жгутом. Резина шустро обвила горло, сдавила. Пастырь отпустил жгут, нырнул Меченому за спину, поймал его шею в сгиб локтя, потянул малолетку на себя, забрасывая его на корпус, как куль муки. Покрасневший от натуги пацан захрипел, задёргался, задрыгал ногами, не в силах втянуть в лёгкие воздух. Секунд через десять – затих.
– Отпустите, – прошипел со своей половины Перевалов, испуганно выпучивая глаза. – Вы же его задушите!
– И что? – просипел варнак, бросив на него быстрый взгляд.
– Так нельзя, – произнёс тот, опуская глаза. – Это ребёнок!
– Ага, – усмехнулся Пастырь, сваливая обмякшее тело Меченого на пол, подбирая обронённый «калаш». – Только вчера из подгузника вылез.
Сдёрнул с шеи Меченого сдавивший её жгут. Быстро прыгнул к завывающему в углу первому, что сидел на полу, закрыв разбитое окровавленное лицо ладонями, из-под которых вытекали кровавые сопли, выдернул из кобуры у него на поясе «макара», подобрал валяющийся рядом фонарь.
Скачок обратно к Меченому, который уже поднялся и теперь сидел на заднице, у входа, мотая головой, приходя в себя. Заграбастал его в охапку, швырнул в камеру, выскочил в коридор, захлопнул дверь, дёрнул задвижку, повернул упор. Всё.
Всё. Ну, теперь поиграем, ребятки… В «Зарницу».
– Не убивайте мальчишек! – услышал он из камеры Перевалова. – Не берите грех на душу, Пётр Сергеевич!
Пастырь прыгнул к соседней двери, открыл.
– Выходи! – крикнул доктору.
Тот отчаянно замотал головой.