– Не-а, нету, – небрежно бросила она. – Если от краснухи не умерли, так поубивали друг друга наконец.
Эвона как…
– Тётка – та, может, и живая, – продолжала Стрекоза. – Я последнее время у неё жила. А эти алкаши… Не надо меня никуда вести. Я с тобой буду.
– Где? – хмыкнул он.
– Да везде, – быстро ответила она. – Хоть в Караганде.
Пожрать бы… Ох, скорей бы на чердак!
– Неправильно это, Стре… Оль, – покачал головой Пастырь. – Я так не могу. Мой долг – доставить тебя по месту жительства, а там… по обстоятельствам уже…
– Мне ты ничего не должен, – оборвала она. – И вообще никому. Ничего.
– Нет, – затряс он головой. – Мала ты ещё. Не понимаешь.
– Мала! – обиженно повторила она и зашагала вперёд – быстрее, изредка только оглядываясь, чтобы посмотреть, не сильно ли отстал Пастырь.
Они вышли на Карбышева. Сторонясь домов, добрались до Грибоедова и, сделав вынужденную петлю вокруг базы потребсоюза, вступили на Садовую – местный Михайловский «арбат».
Улочка эта, по-старинному мощёная, шла длинным изгибом до самой Вокзальной. Когда-то, во времена канувшей в лету прошлой жизни, была она всегда людна, заставлена киосками, усеяна магазинами и забегаловками, провинциально-живописна и не по-провинциальному легкомысленно-шаловлива. Здесь Пастырь познакомился с Ленкой. Сюда, в небольшой парк с каруселями, приводил маленького Вадьку. Здесь…
– Слышь, отче, ты бы телепал отсюда на***, – сказал тот пентюх, когда Пастырь (нет, тогда ещё – Пётр Сергеевич Шеин) обратился к нему с увещеванием, дескать, негоже, сын мой, так с беременной женщиной. Опять же, дескать, чадо в утробе её тоже всё чует и переживает…
И правильно, в общем-то ответил пентюх: ну какое тебе дело, Пётр Сергеевич Шеин, до чужих взаимоотношений и плодов любви плотской?
Но девка была на сносях. А у Пастыря – после трудной Ленкиной беременности, со всеми прелестями токсикоза и сохранения в безалаберном Михайловском роддоме, с риском потерять будущего Вадьку, с тяжёлыми и преждевременными родами – на всю жизнь сложилось особое отношение к округлым женским животам. Отношение трепетное, почтительное и жалостливое. Поэтому, когда этот урод, грязно ругаясь, схватил девку за руку и рванул к машине так, что она едва на ногах удержалась, проходивший мимо Пастырь, враз похолодев, невольно подхватил её под другую руку. Если бы не подхватил, пентюх так не разъярился бы, наверное. Ответил бы что-нибудь или даже смолчал бы (хотя, это вряд ли), и всё. А так он сразу в раж вошёл; Пастырь понял это по его сузившимся в холодные бритвенные лезвия глазам, по тому, с какой силой его пальцы стиснули девичью руку, как захрипел всплеском глухой ярости голос.
– Да я-то потелепаю, сынок, – кивнул Пастырь, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие. – Но ведь и тебе ничто не мешает за языком следить. И за ручонками тоже. А то жалко девушку.
Юнец был не шибко крепкий, но безбашенный и злой. Он толкнул девчонку к стоящей рядом машине, схватил Пастыря за грудки, потянул.
Пастырь его не бил. Просто взял за морду лица и отодвинул слегка, чтобы не цеплялся и рубаху не мял. Погорячился, да.
Пятка юнца зацепилась за крышку канализационного колодца и он загремел на мостовую, приложился затылком. Завизжала девка. Остановились любопытные. Кто-то бросил в Пастыря пивной бутылкой, да промазал – попал в витрину за его спиной.
А этот пентюх сел, потряс головой, пощупал ушибленный череп и достал телефон.
Менты приехали небывало быстро, что – потом, позже – удивительным уже не было. Потому что юнец оказался прокурорским племянником, а девка – вполне себе законной его женой и стервой, которая на суде показала, что Пастырь оскорблял и угрожал ей, а мужа её нещадно избил, после чего принялся колошматить витрину. А может, и не стервой она была, а просто жизнь у неё такая случилась.
В общем, Пастырь ещё легко отделался за не причинённые телесные и хулиганство…
На Вокзальную вышли с опаской и оглядкой, потому что до вокзала было рукой подать. Аиста, как сразу отметил Пастырь, на крыше не было. Выстрелы в той стороне тоже, вроде, стихли. Поуспокоилась, видать, шпана, остыла. Сейчас смотрят, что натворили, спорят… Разговоров им теперь на год вперёд хватит. И у каждого будет своя геройская история. А все трупы свесят, ясное дело, на его, Пастыреву, шею. И ведь так и будут на полном серьёзе думать, что это он их дружков поубивал. И Ведро будет так считать. Хотя, парень, вроде, трезвый и понимающий… Но ведь трупы-то – вот они. И будет жалеть хлопец, что отпустил Пастыря, что не положил его там, в пакгаузе, обретя себе вечную славу и почёт среди этой дикой шпаны… Оставив при себе Стрекозу.
– Дя Петь! – Стрекоза шла в двух шагах сзади, а теперь, взвизгнув, метнулась к Пастырю, вцепилась в его руку.
Он обернулся резко, беря на изготовку автомат, думая что догнали их пионеры.
Из переулка, из-за магазина «Мода» выходила, рассыпаясь по тротуару, свора собак. Кудлатый чёрный вожак вышел на середину и стоял теперь, дремуче поглядывая на людей, и тянул носом воздух, впитывая запахи. От Пастыря наверняка свежо и сладко пахло кровью. Семь-восемь зверюг разного вида, размера и степени исхудалости разошлись веером и замерли в линию с вожаком, принюхиваясь, приглядываясь, прицениваясь.
Ах ты ж, мать вашу, как вы не вовремя! – подумал Пастырь, мягко отводя затвор «калаша». И много-то вас как! Не перебьёшь – всё равно доберутся, если не забоятся, конечно, автомата.
– Оль, – тихо сказал он, не сводя глаз со стаи, – ты иди в ближний подъезд и закройся там. Только медленно иди.
– Я боюсь, – прошептала она. – Я боюсь собак. Я побегу.
– Нет, Оленька, бежать нельзя. Спокойно дойди и закройся. Ты не бойся, детка, у нас же автомат. Я им не дам до тебя добраться. Угу?
– Да…
– Когда за угол зайдёшь, чтобы не видели, тогда можешь бежать со всех ног.
– Ага.
Она постояла ещё, не в силах отцепиться от его руки, потом разжала пальцы и медленно, не глядя на собак, вся окаменевшая и прямая от страха, двинулась по тротуару к ближайшему углу.
Вожак насторожился, провожая девочку взглядом. Он, похоже, не мог принять решение: рвануть ли за уходящей добычей или сосредоточиться на оставшемся человеке – большом и аппетитно пахнущем кровью. Поскуливал, в нетерпении перебирая лапами, кто-то из молодых оболтусов. Но вожак не торопился, он давно понял: с людьми лучше семь раз отмерить, прежде чем обнажить клыки. И та штука у человека в руках – она навевала смутные опасения, очень уж напоминала она ружьё, со страшной и необъяснимой силой которого вожак был знаком. Бывал он с человеком на охоте, бывал.
– Хочешь, я угадаю, как тебя зовут? – бормотал Пастырь, медленно поднимая ствол к плечу. – Хан тебя зовут. Стопудово. Ведь ты Хан, а, черномордый?
Вожак зарычал. Стая поднялась, напряглась и ждала только сигнала к атаке.
Хотелось обернуться и посмотреть, как там Стрекоза, скрылась ли уже за углом. Но оборачиваться было нельзя. Каждая потерянная секунда сейчас стоила целой жизни. Потому что псов много. Пробежать им надо всего-то десяток метров. Не успеет Пастырь положить их всех, никак не успеет. Двух-трёх наверняка, а потом – как карта ляжет.
Когда стая зашевелилась, когда глухо зарычал чёрный, Пастырь понял, что ждать больше нечего. Не уйдут они. А поняв, быстро выловил вожака в прицел и нажал на спуск.
Псы вздрогнули, присели, засуетились, поджимая хвосты. Один, в стороне от чёрного, с визгом повалился – видать, рикошетом его цапнуло. Попытался подняться и не смог, а из перебитой лапы потекла на камни кровушка.
Пастырь, не останавливаясь, провёл по стае короткой очередью. И ещё одной, целя в вожака. Другая псина дёрнулась, отпрыгнула, повалилась на камни, засучила лапами, изгибаясь. А вожаку было хоть бы хны. Как заговорённый, зараза!
Стая заметалась, занервничала. Псам стало страшно. Они ждали решения вожака, а тот всё никак не мог его принять. Наконец, он повернулся и неторопливо потрусил обратно в переулок.