«На раннем этапе развития поэзии трубадуров мотив «дальности дамы» «обеспечивал» невозможность реализации любовного стремления и тем самым углублял новую концепцию любви как идеального, облагораживающего начала. У Джауфре любовный миф принял форму очищенной субъективной реальности, сопоставимой с неоплатоническими идеями. Поэт, поглощенный созерцанием совершенства возлюбленной, очищает свою любовь от инстинкта обладания и тем самым возвышается сам».
«Инстинкт обладания»! Каково! Вам не напоминает это давнишние дебаты в литературных клубах, где накокаиненные девицы с траурными глазами и искаженными, как будто измазанными кровью, ртами что-то вещали об «инстинктах обладания», «абсолютной свободе» и «революции пола»? Впрочем, в те ужасные годы Вы были еще девочкой, носили строгий фартучек и из большой жестяной лейки поливали мальвы в саду Вашей матушки.
Любовь на расстоянии, по идее, должна иметь несомненные преимущества. Например, издалека я не расслышу, как Вы брякнете какую-нибудь несусветную глупость, и, таким образом, не смогу в Вас разочароваться. Но милая Доротея! Что бы Вы ни сказали, пусть даже что-то совсем незначительное, это удивительным образом бесконечно мне дорого. В любом случае, я предпочел бы находиться рядом с Вами.
Джауфре Рюдель в конце концов поехал за море, в Святую Землю, но, как говорят, на корабле заболел и прибыл в Триполи уже умирающим. Дали знать Мелисенте, она прибежала на берег, и Рюдель у нее на руках скончался. Так пишет биограф. Кстати, я уверен, что он привирает.
Биограф опасался того, что Мелисента, перестав быть для Рюделя Принцессой Грезой, смутно обожаемой издалека, вообще перестанет быть обожаемой. Но это, как Вы понимаете, невозможно. Кроме того, биографа явно шокировали бы еврейка и сарацинка, а они необходимы.
Любовь! Как пишет Ростан, «великая любовь есть лучший перл в сокровищнице Неба».
Сеньор Джауфре, несомненно, умер в Палестине, но произошло это позднее, нежели принято считать, в чем у меня нет никаких сомнений.
Вообще же не следует думать, будто любовь к Далекой – весьма редкое явление, свойственное только мистически настроенной интеллигенции, которая начиталась книжек и теперь воротит рыло от молочниц и сотрудниц Главпочтамта, составляющих основной контингент брачного рынка. Любовь к Далекой – феномен весьма распространенный, и подчас он принимает довольно эксцентричные формы.
Третьего дня случилось мне вкупе с другими писателями и одним полуписателем выпивать в одном заведении. Мы вели себя прилично – насколько это возможно для писателей – и тем вызвали к себе симпатию других выпивающих. Один из них подсел ко мне, безмолвно одарил мокрым и холодным водочным поцелуем, похожим на первое прикосновение компресса, после чего допил мою водку и молвил так: «Я – мичман! Хочешь, покажу тебе карточку моей жены? У меня изумительно красивая жена!» С этим словом он полез куда-то к себе за пазуху, извлек гигантский бумажник, встряхнул его перед моим носом, бумажник распахнулся, оттуда посыпались деньги, мятые квитанции, какие-то увольнительные и прочий хлам. Мы с мичманом как-то одинаково замычали при виде этого водопада и спустились под стол – собирать. Наконец мичман закричал: «Нашел!». Мы тотчас остановили поиск и вернулись за стол, оставив прочие бумаги валяться на полу.
Мичман с торжеством протянул мне сильно замусоленную порнографическую открытку. «Видишь, – сказал он, – какая у ней красивая задница? Так вот, у моей жены почти такая же, только еще красивее!»
Милая Доротея, какие неприглядные истории я Вам тут рассказываю! Перечитал и ужаснулся. Но это все единственно с той целью здесь говорится, чтобы еще раз подчеркнуть мою изначальную мысль о большей распространенности «Дальней Любви», чем это принято считать, и о доступности этой высокой идеи даже для нетрезвого простонародья.
Ваш Юлиан
История о том, как Джауфре Рюдель де Блая появился на свет и был крещен
Сквозь шелуху бесполезных фактов, почти невероятных за давностью лет и дальностью расстояния, – как разглядеть живые лица, коснуться стен или посуды, как услышать голоса? Почти неразличим сквозь эту толщу Джауфре, граф Ангулемский, который скончался в 1048 году, поделив наследство между своими пятью сыновьями. При этом Блая досталась второму сыну графа – Джауфре по прозванию Рюдель.
Что означало это прозвище? Не о том ли оно говорило, что первого князя Блаи сравнивали с железной рудой – рыжей и необработанной? Или в этом слове кроется какой-то другой смысл? Или вообще не было в нем смысла, а имелось одно голое бряканье?
Кстати, надлежит гнать взашей маститого профессора-славянофила с роскошной раздвоенной бородой, в жилетке, с золотой цепочкой от часов, с рокочущим голосом, исходящим из холеного профессорского брюха. Ибо голос этот убедительнейше, по-московски вкусно, рокочет: «Неужто, батенька, не примечаете наипростейшего? В имени «Рюдель» видим древнейший корень языка праиндоевропейского – «рю», что означает «плач» и «слезы». Этот корень вкупе с «рик» или «рикс», сиречь «король», «вождь», слагает имя прародителя славянского – «Рюрик», иначе говоря – «король, несущий слезы». Его же видим мы и в слове «рюмка», ибо изначально сия посуда означала некий малый сосудец, употребляемый на похоронах для сбора слез плакальщиц. Не оттого ли прозывали первого князя Блаи Рюделем, что был он попросту говоря плаксою?»
Взашей, взашей и еврея-ашкенази, который тотчас выскочил из-за спины профессора-славянофила и убедительно затряс пейсами: «Я же говорил – все в мире происходит от евреев. Взять того же Рюрика или Рюделя. Ви что думаете – корень «рю» пра-там-какой-то-индоевропейский? Пра-то он пра-, да только еврейский, вот что я вам скажу! Ибо еще моя бабушка Роха, когда я начинал реветь и кукситься, именовала меня «римза» или «рюмза», что как раз и означало «плакса»…
Словом, что бы ни утверждала сия диковинная парочка любителей повсюду доискиваться до корней, а имя «Джауфре Рюдель» передавалось из поколения в поколение, и в 1231 году потомок этого Рюделя, также Джауфре Рюдель – тайком пожимал под столом ножку виконтессе Гильерме де Бенож, чем впоследствии и прославился в веках.
Пытаясь разглядеть все это, поневоле уподобляешься паралитику с подзорной трубой, у которого трясутся руки, так что перед изумленным оком мелькают, быстро сменяясь, странные, никак не связанные между собой, хотя и отчетливые картины, заключенные в кружок окуляра. Вот умирающий в 1048 году Джауфре Ангулемский, окруженный сыновьями, подобно библейскому Исааку – с тем только отличием, что среди сыновей Джауфре Ангулемского нет ни одного Иакова, зато как на подбор пять Исавов, рослых, алчных и свирепых. Эта картина вдруг прыжком исчезает, сменяясь другой: спустя четыре поколения Жерар де Блая и с ним восемь рыцарей и тридцать пехотинцев вступают в замок Монтиньяк – и мчится уже гонец к тогдашнему Ангулемскому графу Вульгрину, двоюродному брату и сеньору Жерара, дабы сообщить не медля об этой дерзости, о том, что Жерар пытается оспорить замок у Вульгрина и уже вступил в него и приказал поднять мосты и расставил на стенах своих лучников. Мелькают: Вульгрин Ангулемский, круп лошади с мухой на вздрагивающей лоснящейся шкуре, чьи-то грязные босые ноги, свисающие с телеги, беременная знатная дама с длинным покрасневшим носом и толстой косой, перевитой лентами, и вовсе уж непонятно чей тощий зад в порванных штанах.
Все это, промелькнув с головокружительной быстротой, исчезает, но тут руки, держащие трубу, перестают наконец скакать, уподобляясь козам на привязи, и глаз успокаивается на башнях и стенах замка Монтиньяк.
Во времена Джауфре Ангулемского эти земли принадлежали князьям Блаи, и сеньор де Монтиньяк держал свое владение от Джауфре Рюделя Первого, однако впоследствии сеньоры де Монтиньяк заявляли о своей независимости от князей Блаи по таким-то и таким-то причинам и желали держать Монтиньяк непосредственно от графов Ангулемских, чему графы Ангулемские были только рады.