Он видел, как по этим развалинам со всех сторон к нему бежали люди в немецкой форме. Кто эти люди - немцы или поляки? Он знал, что часть повстанцев была одета в трофейное обмундирование и отличалась от немцев только бело-красными повязками на левом рукаве.
Вихеркевич всматривался в них сверху, но, естественно, не мог разглядеть, есть у них повязки или нет. Несколько раз он даже крикнул: "Поляки?" - Но ответ потонул в шуме голосов, доносившихся с близкой уже земли.
Вихеркевич приземлился около высокой деревянной ограды, опутанной сверху колючей проволокой. Гаснущий парашют поволок его по земле. Он попытался встать, но ему помешала резкая боль в колене. Он все же приподнялся, опираясь обеими руками о землю. В тот же момент несколько человек подхватили его и заломили руки за спину. Он почувствовал, как кто-то вытащил из заднего кармана пистолет, а из бокового - удостоверение. Услышав немецкую речь и окрики, которых не понимал, он понял, что никакой надежды на спасение нет. Вокруг были враги. Вихеркевич громко спросил:
- Кто-нибудь из вас говорит по-польски?
Держа в руке его удостоверение, к нему подошел молодой офицер-эсэсовец.
- Вы взяты в плен, господин майор, - сказал он по-польски и козырнул.
Эта фраза, произнесенная с чувством явного превосходства и торжества, словно обухом ударила Вихеркевича по голове, хотя он и так понимал, куда попал.
- Я был буквально убит, - проговорил полковник. - И мне показалось, что ему и сейчас все еще больно вспоминать об этом. - Поймите меня! Только начал драться с врагом - и такой конец... Но тут я услышал над головой рев моторов. Надо мной, над толпой вооруженных врагов пронеслось мое звено. Пронеслось, выполняя боевое задание: получасовой патруль над Варшавой. Я увидел его еще раз, когда меня под охраной везли в автомобиле через руины. Видел и слышал, как в бессильной ярости по самолетам били батареи. Я следил, не появятся ли в воздухе фашистские самолеты, но в небе над пылающей Варшавой были только три наших "яка". Меня везли в открытой автомашине. Рядом, удобно развалившись, сидел эсэсовец. Когда мы свернули в узкий проезд между развалинами домов, он театральным жестом показал мне на руины и, покачав головой, произнес с притворным сочувствием: "Нет уже больше Варшавы, а жаль!" Эта фальшивая жалость или бессмысленный упрек черт его знает в чей адрес задели меня за живое: кого же этот идиот считает ответственным за страшные разрушения города? Нас? Или повстанцев? А может, всех тех, кто не захотел стать рабом "высшей", "арийской" расы? Я посмотрел ему в глаза и тут же перевел взгляд на небо, по которому победно кружило мое звено.
- Нет уже вашей "люфтваффе", - гордо произнес я. - Нет уже ваших самолетов над нашей Варшавой. И скоро, вот увидите, не будет их и над Берлином. Скоро, уже скоро наступит расплата.
Мои слова подействовали на него, как холодный душ. Самодовольства как не бывало. Он словно подавился и молча вытаращил на меня мгновенно налившиеся кровью глаза. Я подумал, что он сейчас бросится на меня или пристрелят прямо в автомобиле. Но он сдержался.
- Вы, кажется, забываетесь, господин майор, - процедил он сквозь зубы. - Не я ваш, а вы мой пленник! Вы находитесь в немецком плену!
Я ответил ему на это, что, напротив, отлично об этом помню, но только это продлится не так уж долго.
И действительно, майор Вихеркевич пробыл в плену недолго. Из Варшавы его вывезли в Скерневице, потом в Лодзь, откуда он бежал и укрылся у родственников недалеко от Плонска. Спустя четыре недели после побега район, где он нашел убежище, был освобожден от гитлеровцев.
Капитан Матвеев
Если бы по внешности человека можно было судить о его профессии, я бы никогда не подумал, что капитан Хромы - летчик. Да, внешность часто бывает обманчива...
Капитан Хромы - щуплый, медлительный, малоразговорчивый человек, с бледным продолговатым лицом, на котором четко выделяются глаза. У него были какие-то удивительные глаза зеленоватого цвета. Они холодно смотрели из-под светлых бровей, между которыми, на гладком лбу, иногда залегала резкая морщинка. Эти глаза, угрюмые и упрямые, будто скрывали в своей только с виду ясной глубине какие-то непонятные для меня мысли. Это были глаза строгого судьи, под чьим пристальным взглядом никак не скроешь правды и не увильнешь от прямого, недвусмысленного ответа на столь же прямой и недвусмысленный вопрос. Казалось, взгляд капитана пронизывает насквозь, что этот офицер, еще такой молодой, знает о своем собеседнике намного больше, чем тот о нем; казалось, он разгадывает самые сокровенные мысли и желания каждого, с кем сталкивается, сохраняя при этом полную невозмутимость на своем серьезном и бледном лице, лице загадочного сфинкса.
Конечно, все, что я пишу о капитане Хромы и о других летчиках полка "Варшава", основано на моих личных впечатлениях. Вполне вероятно, что кто-нибудь другой заметил бы в этих людях совершенно иные черты, увидел бы их совершенно другими, не похожими на тех, какими видел их я. Мне стоило большого труда воспроизвести на основании их скупых рассказов несколько страниц боевого пути полка.
Капитан Хромы оказался для меня особенно трудным человеком. Я пытался вытянуть из него нечто большее, чем скупое перечисление фактов. Не знаю, были ли у него какие-нибудь личные, счеты с гитлеровцами, однако из его сухих ответов я смог заключить, что в нем клокотала лютая ненависть к ним. У меня создалось впечатление, будто несколько лет ожидания активной борьбы с врагом были для него сплошной полосой страданий, что он очень глубоко переживал годы оккупации Польши, годы отчаяния.
Однажды, пристально посмотрев мне в глаза, он сказал:
- Эта война была для меня слишком короткой. Я ничего не успел.
Такое заявление показалось мне почти кощунственным: война была для него слишком короткой?!
Я сразу же усомнился в зрелости, глубине его переживаний, ясности и серьезности его суждений. Стало быть, под личиной благородства в нем скрывается душа профессионального солдафона, для которого война - это прежде всего подвиги, личная слава, а ужасы войны и людские страдания - дело второстепенное, безразличное... Выходит, я очень ошибся, переоценив достоинства этого странного человека...
Я посмотрел в его зеленые глаза, которые вдруг показались мне жестокими и блеклыми, совсем как у безумца или преступника. И вдруг я увидел в них усмешку! Это окончательно сбило меня с толку.
- Как же так? - начал я неуверенно. - Вы считаете...
Но он прервал меня, не дав мне договорить.
- Нет, вы меня плохо поняли и напрасно возмущаетесь. Я, как и все, радовался дню нашей победы. И никогда не помышлял о том, чтобы война затянулась. Просто мы слишком поздно вступили в нее - только осенью сорок четвертого года. Поэтому она и была для меня слишком короткой. Но что ж, теперь уж ничем не поможешь, - добавил он и замолчал.
- Ну, а вы? - спросил я, воспользовавшись паузой.
- А что там я! - ответил он. - Я был тогда еще зеленым юнцом, и Матвеев приучал меня к "настоящему обстрелу". "Тебе это пригодится, браток! - бывало говорил он мне после такой бани. - Это только тренировка, а когда попадешь в настоящий переплет, тогда сам черт тебе не будет страшен. И стрелять научишься по-настоящему". Когда он, не колеблясь ни минуты, бросался в самое пекло, меня пробирала дрожь и небо казалось с овчинку.
Он погиб. Ну что ж, если так воевать - погибнуть не трудно. Однако мне кажется, что любой другой на его месте не сделал бы и половины того, что сделал он. Матвееву чертовски везло. Я не помню, чтобы он когда-нибудь вернулся с задания на серьезно поврежденной машине. Все ожидали, что когда-нибудь это случится. Но никто из нас не думал, что его смерть будет такой обычной.
Я не понимал, что капитан подразумевает под "обычной смертью", и, не желая его перебивать, ждал, что он сам мне все объяснит. Он же, нахмурив брови, на минуту задумался и, как мне казалось, подыскивал нужные слова, чтобы более четко выразить свою мысль. Но я ошибся. Он заговорил совсем о другом: