- Вы, кажется, забываетесь, господин майор, - процедил он сквозь зубы. - Не я ваш, а вы мой пленник! Вы находитесь в немецком плену!
Я ответил ему на это, что, напротив, отлично об этом помню, но только это продлится не так уж долго.
И действительно, майор Вихеркевич пробыл в плену недолго. Из Варшавы его вывезли в Скерневице, потом в Лодзь, откуда он бежал и укрылся у родственников недалеко от Плонска. Спустя четыре недели после побега район, где он нашел убежище, был освобожден от гитлеровцев.
Капитан Матвеев
Если бы по внешности человека можно было судить о его профессии, я бы никогда не подумал, что капитан Хромы - летчик. Да, внешность часто бывает обманчива...
Капитан Хромы - щуплый, медлительный, малоразговорчивый человек, с бледным продолговатым лицом, на котором четко выделяются глаза. У него были какие-то удивительные глаза зеленоватого цвета. Они холодно смотрели из-под светлых бровей, между которыми, на гладком лбу, иногда залегала резкая морщинка. Эти глаза, угрюмые и упрямые, будто скрывали в своей только с виду ясной глубине какие-то непонятные для меня мысли. Это были глаза строгого судьи, под чьим пристальным взглядом никак не скроешь правды и не увильнешь от прямого, недвусмысленного ответа на столь же прямой и недвусмысленный вопрос. Казалось, взгляд капитана пронизывает насквозь, что этот офицер, еще такой молодой, знает о своем собеседнике намного больше, чем тот о нем; казалось, он разгадывает самые сокровенные мысли и желания каждого, с кем сталкивается, сохраняя при этом полную невозмутимость на своем серьезном и бледном лице, лице загадочного сфинкса.
Конечно, все, что я пишу о капитане Хромы и о других летчиках полка "Варшава", основано на моих личных впечатлениях. Вполне вероятно, что кто-нибудь другой заметил бы в этих людях совершенно иные черты, увидел бы их совершенно другими, не похожими на тех, какими видел их я. Мне стоило большого труда воспроизвести на основании их скупых рассказов несколько страниц боевого пути полка.
Капитан Хромы оказался для меня особенно трудным человеком. Я пытался вытянуть из него нечто большее, чем скупое перечисление фактов. Не знаю, были ли у него какие-нибудь личные, счеты с гитлеровцами, однако из его сухих ответов я смог заключить, что в нем клокотала лютая ненависть к ним. У меня создалось впечатление, будто несколько лет ожидания активной борьбы с врагом были для него сплошной полосой страданий, что он очень глубоко переживал годы оккупации Польши, годы отчаяния.
Однажды, пристально посмотрев мне в глаза, он сказал:
- Эта война была для меня слишком короткой. Я ничего не успел.
Такое заявление показалось мне почти кощунственным: война была для него слишком короткой?!
Я сразу же усомнился в зрелости, глубине его переживаний, ясности и серьезности его суждений. Стало быть, под личиной благородства в нем скрывается душа профессионального солдафона, для которого война - это прежде всего подвиги, личная слава, а ужасы войны и людские страдания - дело второстепенное, безразличное... Выходит, я очень ошибся, переоценив достоинства этого странного человека...
Я посмотрел в его зеленые глаза, которые вдруг показались мне жестокими и блеклыми, совсем как у безумца или преступника. И вдруг я увидел в них усмешку! Это окончательно сбило меня с толку.
- Как же так? - начал я неуверенно. - Вы считаете...
Но он прервал меня, не дав мне договорить.
- Нет, вы меня плохо поняли и напрасно возмущаетесь. Я, как и все, радовался дню нашей победы. И никогда не помышлял о том, чтобы война затянулась. Просто мы слишком поздно вступили в нее - только осенью сорок четвертого года. Поэтому она и была для меня слишком короткой. Но что ж, теперь уж ничем не поможешь, - добавил он и замолчал.
- Ну, а вы? - спросил я, воспользовавшись паузой.
- А что там я! - ответил он. - Я был тогда еще зеленым юнцом, и Матвеев приучал меня к "настоящему обстрелу". "Тебе это пригодится, браток! - бывало говорил он мне после такой бани. - Это только тренировка, а когда попадешь в настоящий переплет, тогда сам черт тебе не будет страшен. И стрелять научишься по-настоящему". Когда он, не колеблясь ни минуты, бросался в самое пекло, меня пробирала дрожь и небо казалось с овчинку.
Он погиб. Ну что ж, если так воевать - погибнуть не трудно. Однако мне кажется, что любой другой на его месте не сделал бы и половины того, что сделал он. Матвееву чертовски везло. Я не помню, чтобы он когда-нибудь вернулся с задания на серьезно поврежденной машине. Все ожидали, что когда-нибудь это случится. Но никто из нас не думал, что его смерть будет такой обычной.