Никогда прежде окружающее нас пространство не казалось мне таким бескрайним, хот" видимость и уменьшилась, пожалуй, до двух километров. Обычно в облаках или густом тумане особенно сильно гнетет отсутствие простора. Сейчас же мне казалось, что я повис вместе с самолетом в безграничном пространстве. Будто во всей вселенной остались только солнце да два наших "яка".
Я вдруг представил себе, что отказал мотор. Что бы я стал делать в этом случае? Вам смешно это слышать. Безусловно, в запасе у меня была высота и я вполне дотянул бы до берега. Но в тот момент мне было не до смеха: берег перестал для меня существовать.
Он исчез, растворился в этом молочно-голубом просторе.
Я взглянул налево, надеясь увидеть очертания суши, но не заметил никакой разницы между блеклым однотонным небом и бледной голубизной того, что, очевидно, было землей. Только под крылом самолета я увидел какое-то темноватое пятно, напоминающее тень облака. "Слева Гристов. Зайдем с северо-востока", - сказал майор Гашин, и я сразу же очнулся.
Прибавив газ, я поравнялся с машиной Гашина. Мы должны были пикировать и фотографировать, держась крыло к крылу, чтобы застигнуть противовоздушную оборону противника врасплох. На острове было столько зенитных батарей, что мы не могли бы ни повторить заход, ни даже пикировать один за другим. Но пока внизу царило полное спокойствие. Мы знали, что стоит нам только войти в зону обстрела, как это спокойствие сменится огненным адом.
На малых оборотах мы сделали плавный разворот и с полубочки вошли в пике.
Машины ринулись к цели. Я чувствовал, как резко возрастает скорость. Передо мной, как на матовом стекле фотокамеры, из молочной пучины вынырнула земля и начала вырисовываться все яснее и яснее. Я взглянул на высотомер. Желтая стрелка прибора ползла вниз и уже миновала 2000. Ураганный ветер давил на стенки кабины, и казалось, что они вот-вот вомнутся внутрь. В это мгновение с земли, из железобетонных дотов и окопов, нам навстречу понеслись длинные нити плотных очередей. Я видел, как они ослепительно ярко сверкали между мной и Гашиным. Они летели все гуще и гуще, то сближаясь, то вдруг рассыпаясь. Каждое мгновение я ждал взрыва, толчка, удара или звона разбитой приборной доски. Хотя это и продолжалось всего лишь несколько секунд, я больше не выдержал и нажал на гашетку. Я видел, как трассы моих снарядов скрещиваются с трассами снарядов, летящих мне навстречу. Мне трудно сказать, как и во что я целился. Я просто стрелял в землю, которая стреляла в меня, и это помогло мне удержаться еще три-четыре секунды от инстинктивного желания потянуть ручку на себя.
Мы неслись вниз, словно две тяжелые железные стрелы, и вспахивали воздух клубящимися бороздами, которые сходились за нами с шумом и грохотом сотен водопадов. Свалившись вниз, с высоты двух тысяч метров, мы на огромной скорости начали выводить машины из пикирования. Я потянулся к переключателю аэрофотоаппарата. В эту минуту моя ладонь весила, наверное, килограммов сорок. На меня давила огромная сила, но это ни на миг не отвлекало моего внимания, сосредоточенного на том, чтобы не отрываться от самолета Гашина. Он уже перешел в горизонтальный полет и прибавил газ.
Момент перехода самолетов из пикирования в горизонтальный полет на высоте тысячи метров был для нас, пожалуй, самым тяжелым в этом вылете: все орудия противника, молчавшие до сих пор под огнем наших пулеметов, вдруг ожили. Очевидно, наше внезапное появление ошеломило гитлеровцев, и они приняли нашу стрельбу за обычную атаку. Чтобы выполнить аэрофотосъемку, мы должны были некоторое время лететь по прямой на заданной высоте. Это был самый выгодный момент для вражеских зенитных батарей. Под адским огнем мы не могли теперь ни маневрировать, ни стрелять. Мы ничего не могли предпринять для своей защиты, и нам оставалось только одно - изменять скорость.